Человек с золотым ключом

Словом, я хочу, чтобы мы не относились к этим писателям безразлично, а с чем‑то соглашались, что‑то отвергали. Для этого нужны убеждения. В нынешнем мире убеждений не любят, и я не сумею продолжать, пока мы в этом не разберемся.

Первое возражение определить нетрудно. Теперь считают, что твердые убеждения виновны в нетерпимости, которая породила немало зла. Однако самый ничтожный опыт переубедит нас. На самом деле в жизни нетерпимей всего именно те, у кого вообще нет убеждений. Экономист Манчестерской школы, не жалующий социализма, принимает его всерьез. Модный болтун, ничего о социализме не знающий, сердито скажет, что эти социалисты вечно мутят воду. Кальвинист, разбирающийся в своей доктрине, разбирается и в католичестве; он может считать, что Церковь творила зло, но он признает, что она порождала великих святых. Тупой биржевик, не знающий истории, презирает Данте и обличает попов. Нетерпимость, грубо говоря, — это гнев тех, у кого нет убеждений; ярость равнодушных. Так противятся определенным идеям те, чьи идеи определить нельзя. Массовые преследования вели не убежденные люди — убежденных людей для этого слишком мало. Их вели люди безразличные. Иногда, хотя и нечасто, преследователь во что‑то верил, но то была другая, гораздо более благородная черта — одержимость.

Многие понимают, что твердые убеждения порождают не безответственную и темную нетерпимость, а ту сосредото — ченность, ту нравственную жесткость, которую я назвал одержимостью. Другими словами, многие понимают, что идея — опасная штука. Да, идеи опасны, но меньше всего они опасны тому, кто с ними знаком. Он их не боится и движется среди них, как укротитель среди зверей. Опасны же они для тех, кто их не знал. Первая идея ударит им в голову, как вино трезвеннику. Человек не может жить без идеала, и тот, у кого идеала нет, очень легко падет жертвой одержимости. Особенно склонны к этому крупные дельцы. Они принимают за Идеал первую связную мысль, как неопытный юнец принимает за прекрасную даму первую женщину. Все мы знаем туповатых богатых людей, одержимых мыслью, что Крюгер — негодяй, или что люди — травоядны, или что Бэкон написал все пьесы Шекспира. Да, идеи опасны, и противоядие здесь одно — искренняя преданность философии и вере.

Тот, кто знает лучшие учения о бытии и сможет выбрать лучшее из каждого, сообразуясь со своей твердой верой, не станет ни нетерпимым, ни одержимым. Он тверже и страшнее их, он — человек убежденный. Но начинать он должен с самых начал, не отбрасывая походя философию или веру.

Теперь считают, что узко или хотя бы невежливо нападать на чью‑то веру или нравственную систему. Само это мнение грешит узостью. Разница во взглядах на парламент важна; разница во взглядах на мир почему‑то безразлична. Мы вправе спорить с человеком, который в другой партии, и не вправе спорить с тем, кто — в другом мироздании. Поистине, это узко. Поистине, мы считаем, что важно все, кроме всего. От веры нельзя отмахнуться, ибо она включает все на свете. Хотим мы того или нет, а что‑то мы об этом думаем. Если мир для нас — только сон, то и налоги — только сон. Если мир — только шутка, то и соборы — только шутка. Если все плохо, мы должны считать, что плохо пиво; если все хорошо, мы должны считать (хотя это еще труднее), что хороша филантропия. У каждого человека есть убеждения, но иногда они так тверды, что он их не замечает.

Это случается, особенно теперь. Современный мир кишит людьми, которые забыли, что у них есть догмы. Они бы и не назвали догмами свои взгляды, хотя идея прогресса требует более слепой веры, чем идея бессмертия. В сущности, догма — это то, что догмой не считают. Мы не считаем догмой поразительную веру в естественные науки, в факты ради фактов. Вера эта заманчива и величественна, она иногда приносит плоды, но она ничуть не самоочевидней веры в оракулов или в святыни, которая тоже плоды приносит. Сейчас — другая цивилизация, и мы считаем безумцами тех, кто умирал, чтобы увидеть гроб Господень, но не удивляемся тем, кто умирает, чтобы увидеть Северный полюс, пересечение несуществующих линий.

Откроем же, наконец, в чем наши убеждения, отыщем свои догмы. Они удивительней, а то и прекрасней, чем мы думаем. В этой книге я говорил о рационалистах. Преисполнившись доброты, присущей тому, кто кончает работу, я прошу у них прощения. Рационалистов на свете нет. Одни верят, что есть жена, облеченная в солнце, другие, попроще, — что есть солнце. Одни верят в недоказуемое существование Бога, другие — в недоказуемое существо — вание ближнего.