Человек Системы

Должен сказать, что в конце шестидесятых годов я не раз вспоминал этот разговор, решая в роли только что назначенного директора проблемы становления другого института — Института США (а с 1975 года — США и Канады) АН СССР. Мне тоже в чем-то пришлось идти по этому пути. Хотя обстановка позволяла (так, во всяком случае, считал я) смелее, реалистичнее писать также и в открытых изданиях, а тем более не упускать блестящих возможностей промолчать по некоторым вопросам, чтобы не кланяться обветшавшим догмам. Конечно, при условии, что ты сам был готов идти на риск, открываться для критики, а может быть, и подвергаться проработке. Идти на такой риск — в общем, по нашим советским представлениям, сложившимся на основе нелегких исторических традиций, не слишком большой (за не понравившиеся начальству статьи уже не сажали) — я и мои коллеги были готовы.

Вторым трудным препятствием для Арзуманяна была проблема кадров. Долгое отсутствие спроса резко ограничивало и предложение. Конечно, оставались еще старые имховцы. Но из небольшого числа тех, кто работал (среди них были и серьезные специалисты: М.И.Рубинштейн, В.Я.Аболтин. Я.А.Певзнер и др.), невозможно было укомплектовать крупный институт (а дали ИМЭМО сразу 300 единиц). Анушаван Агафонович проявил здесь незаурядную смелость. Тем, во-первых, что принял на работу группу специалистов, вернувшихся из сталинских лагерей (С.А.Далина, Е.А.Громова, В.В.Зубчанинова), а также долгое время подвергавшихся остракизму, по тем или иным политическим обвинениям вышвырнутых из науки В.И Каплана, Л.А.Мендельсона, Е.Л.Хмельницкую и др. И одновременно не побоялся пригласить, в том числе на ответственные посты, большую группу творческой молодежи. Из этой группы хотел бы прежде всего отметить будущего преемника Анушавана Агафоновича — Н.Н.Иноземцева, заботливо им выращенного и оправдавшего его надежды. Ну а кроме него — В.А.Мартынова, В.Л.Тягуненко. О.Н.Быкова, Г.Е.Скорова, Т.Т.Тимофеева, Е.С.Хесина, В.В.Рымалова, И.М.Осадчую, С.М.Никитина и др. Добавлю, что с первых шагов работы в институте Арзуманян поддерживал самые тесные научные и личные контакты с Е.С.Варгой.

Третье препятствие — это на протяжении долгих лет утверждавшийся и достигший, казалось бы, железобетонной прочности административно-командный стиль в науке вместе с его двойником — страхом перед свежей, неортодоксальной мыслью. Здесь огромную роль сыграли личные качества Арзуманяна: его человеческая порядочность, нетерпимость к попыткам проработок (а такие попытки предпринимались) и, наоборот терпимость к мнениям других, в том числе достаточно смелым, конечно, когда они высказывались в должной форме и в достаточно узком кругу. Это сочеталось с решительностью, когда надо было освободиться от не оправдавших надежд, тянувших назад сотрудников (ошибок в отборе людей, естественно, избежать он не мог, но старался их быстро исправлять). Все это содействовало формированию в институте товарищеской обстановки, создавало условия для довольно свободной творческой дискуссии — а без того и другого просто не может сложиться и нормально развиваться творческий коллектив. Должен сказать, что именно это привлекло в конце 1962 года в ИМЭМО и меня, заставив отказаться от ряда других интересных предложений.

Естественно, возникает вопрос: что конкретно дал новый институт в первые после XX съезда КПСС годы, чем он помог раскрепощению творческой мысли и — что особенно важно — развитию самой политики?

Если судить не по сегодняшним меркам, учитывать всю неприглядность доставшегося Арзуманяну и окружавшим его людям теоретического наследия, то можно сказать, что уже в первые годы институт дал немало. Прежде всего в плане расшатывания старых догм, расчистки пути для более реалистического взгляда на мир, на капиталистическую экономику и международные отношения. В открытых публикациях, как уже отмечалось, это сказалось далеко не сразу. Тем более что старым, я бы сказал, честным, но тем не менее препятствующим творчеству «коминтерновским» догматизмом страдали и многие (хотя не все) из привлеченных в институт старых специалистов — в том числе и в свое время пострадавшие за неортодоксальноесь, что, впрочем, не так уж удивительно: ведь очень часто до смешного несущественными, талмудистскими были объекты теоретических схваток тридцатых и сороковых годов. А подчас был придуманным и сам предмет спора — нужный лишь как повод для расправы с людьми, ставшими неугодными по каким-то другим причинам. Кроме того, как уже отмечалось, в центре внимания исследователей стояли совершенно другие проблемы, и Арзуманяну пришлось столкнуться с тем, что привлеченных в институт людей не всегда легко было развернуть лицом к новым реальностям и новым приоритетам.