Человек Тусовки

Когда я открыл глаза, она дремала в кресле напротив. На ней был тонкий шелковый халат, приоткрывающий ее длинные ноги… Боже почему она почти раздета, ведь на ней был совсем другой костюм — мягкая кашмирская шерсть, золотые цветы, на ногах — черные колготки. Мне кажется, что передо мной видение, я снова закрываю глаза, на некоторое время забываюсь, снова просыпаюсь и вижу ее в таком же положении — тонкие, неземные ладони сложены на груди, голова откинута набок. На ее лице усталость, во время своих сеансов она ужасно устает, почти не остается сил, ее энергия уходит и долго не восстанавливается. Вероятно, она переоделась, чтобы уйти спать, но силы покинули ее, и она осталась здесь, в этом кресле — совсем рядом со мной, а может, она вовсе отсутствовала здесь, ее уносило в другой мир, и меня тоже, не случайны же были полеты и несущийся ветер навстречу, а теперь мы оба рухнули обессиленные с высоты. Но почему я помню запах ее волос, ее тела, он так знаком мне… Неужели? Я помимо воли поднимаюсь и иду к ней. Я становлюсь перед ней на колени, начинаю гладить ее руки, ноги, я обнимаю ее за талию и начинаю целовать ее губы. Ее глаза по-прежнему закрыты, она лишь улыбается во сне одними уголками губ. Я беру на руки ее легкое, почти воздушное тело и несу на постель, я расстегиваю ее халат и начинаю все вспоминать: да, все это уже было, ее прикосновения, запах ее волос и тела, мы на этот раз уже вместе с ней проваливаемся куда-то надолго, я прихожу в себя через толщу времени, я вижу, что снова один, ее нет рядом, ее нет в кресле напротив, мне кажется, что передо мной снова был уж если не сон, то видение…

Я долго сижу под горячей струей воды, потом одеваюсь и нахожу ее в другой комнате. Она сидит перед зажженным камином и курит, Я сажусь рядом.

— Только не говори ни о чем, — она поднимает на меня свои жгучие глаза, — это не нужно… Как ты себя чувствуешь?

— Мне на все наплевать… Сейчас я уйду, но мне хочется скорее сюда вернуться.

— Приходи, я буду ждать. Ты мне обо всем расскажешь. Когда тебя ждет следователь?

— Он ждет меня всегда, — говорю я, и мне становится смешно от своих прежних страхов и переживаний.

— Возвращайся сразу. В моем доме никого не будет. Ни одного человека, кроме меня и тебя. Хорошо?

Я хочу прикоснуться к ней, но что-то меня не пускает, я тяжеленный, каменный сижу некоторое время на месте, потом поднимаюсь и ухожу. На углу возле ее дома я ловлю такси, называю адрес прокуратуры и не понимаю, зачем я туда еду. Мне безразлично, что произойдет там со мной, мне только хочется сегодня уйти оттуда побыстрее и снова оказаться у нее. Что со мной случилось? Я не думаю об этом, потому что знаю, что ответа не найду.

Через некоторое время машина останавливается у серого обшарпанного здания. Сам не понимаю, почему все эти менты, прокуроры, суды заседают в бараках. Вероятно, специально создают атмосферу для озлобленных, готовых покарать всех и каждого. Я иду по длинному коридору, и истертые человеческими ногами доски скрипят, охают подо мной. Я останавливаюсь перед дверью, на которой написано: «Следователь Замковец В. М.» Я уверенно стучу в нее и, не дожидаясь ответа, толкаю перед собой дверь… Над широким, двухтумбовым столом, стоящим здесь с тридцатых или сороковых, нависло рыжее деревенское лицо. Лоснящийся черный пиджачок, мятая рубашка и синий в крапинку галстук. Все понятно, лимита. В горящих точечках-глазках ни капли доброты, пустое безразличие ко всем и ко всему.

— Здравствуйте, я Распутин…

Он смотрит на меня изучающе, но лишь некоторое мгновение, потом достает из кармана конфетку, четким движением разворачивает ее и сует в свой рот. Мы так и сидим напротив друг друга — он посасывает конфетку и молчит, я тоже молчу…

Звонит телефон. Он снимает трубку:

— Дорогая… Да, да. Буду поздно. Ночной допрос. Ты должна привыкнуть, ничего не попишешь…

Он кладет трубку, потом сам набирает номер телефона:

— У меня два билета в «Пхеньян». Немного отдохнем. Дома все уладил…

Рисуется, гад, передо мной, как может, показывает свое величие вот таким образом, но я спокоен, мне хочется плюнуть ему в толстую, тупую рожу и вернуться побыстрее к Джалиле.

Он берет лист бумаги, закладывает его в машинку.

— Итак, Распутин, начнем с установочных данных: фамилия, имя, год рождения…

Я отвечаю на все его вопросы, он неумело стучит на машинке. И вдруг:

— Послушай, Алексей… Подпитал бы меня вашей кассеткой. Я люблю вас послушать… Особенно вечерком, после трудной работы, встреч со всеми этими преступниками… Ну и, конечно, Муромова, Леонтьева. А рок не люблю… Доклады и справки о нашей черной жизни. Никакой музыки… А к тебе у меня парочка вопросов по Автандилу. Ну зачем ему было делать фальшивые телеграммы о смерти, ясно, что билеты трудно добыть, а вы все летаете, летаете, зарабатываете деньги, билеты нужны…

Я чувствую, как проходит злоба на него и наступает ужасная усталость. Вот в чем, оказывается, дело, какие-то мелочи. Телеграммы… Во-первых, докажи, а во-вторых — за это не сажают в тюрьму… Мне делается совсем легко, от прежних страхов ничего не остается.