Человек в чужой форме

— Вот. И Батя…

— Это Кузнецов, — уточнила Оля.

— Да. Он, когда частью командовал, так и говорил им: дезертиры, предатели! Без суда и следствия расстрелять! Но потом… ну он же видит, что не специально.

— И говорит: ладно, так и быть, прощаю. Служи в моей части. Так и служат с тех пор. Михалыч… это шофер. Тот вообще вместе с машиной дезертировал — представь, если бы не на Батю наткнулся. Тут ж не просто дезертир, еще и вор.

— И что же? — серьезно заинтересовалась Оля.

— Служит вот, — пожал плечами Пельмень, — он наш завгар…

— Это что такое?

— Заведующий гаражом. Но умеет все и меня натаскивает по механике. Я теперь и машину водить умею, и трактор осваиваю, и починить могу при случае.

Анчутка же продолжал зачем-то оправдывать любимого командира:

— Да и из колхозов, бывало, принимал. Сами понимаете, там непросто: впахивают, а хлеба нет, голодают — ну и бегут из деревень. На Украине у нас целыми артелями лапотники прибивались и бывшие бандеровцы…

— А что ж ваш командир, теперь в отставке? На фабрике трудится, — поинтересовался Колька.

— Да, — махнул рукой Анчутка, — всякое. Видать, из зависти к заслугам наговорили на человека, обвинили абы в чем, он не стал оправдываться — документы на стол, и амба. И все-таки пусть и другой командир теперь, а все равно — слушает, советуется. Батя-то все ходы-выходы знает…

— Но это все вот сказанное — ни-ко-му! — внушительно подняв палец, подчеркнул Андрюха.

«Вот тебе и круговая порука, на тебе и заговор молчания, — весело отметила Оля, — вот как это делается, чего ж далеко ходить? Вопрос в другом: кто по итогам-то осудит спасителя, отца родного, избавившего кого от заслуженного расстрела, кого от такого же рода тюрьмы? И голода. Я — сразу нет. А уж они и тем более!»

Она, вздохнув, поторопила:

— Раз никому, то что болтать? Давайте уже вешать писателей, а потому еще и выставку надо закончить, эти щиты приспособить.

— Это чего у вас? Ух ты, электрическая сверлилка!

— Ага, знатная штука, — с удовольствием протянул Анчутка, запуская мотор, давая возможность полюбоваться и послушать мощное рычание, — а, какова? Пять тысяч оборотов.

— Во! — Колька показал большой палец.

Разметили фронт работ, приступили по методу бригадного подряда: один сверлит, второй забивает, третий осуществляет общее руководство — и, так и быть, подает портреты. Последним оказался Пельмень, который не без уважения рассматривал порядком подзабытые персоны и, если узнавал — портреты были не подписаны, — радовался, как старым приятелям.

— Вот это дедушка Крылов? — уточнил он, с почтением сдувая пыль с мясистого лица. — Про стрекозу и муравья?

Оля, которая корпела над фельетоном, одновременно журящим самолюбование и восхваляющим трудовые подвиги подопечных, нетерпеливо поддакнула:

— Он, он.

— А это, с шарфом — Пушкин.

— Это не шарф, а покрывало, плед. Андрей, не отвлекай, ладно? И так грохот стоит.

Пельмень переключился на других специалистов:

— Коль, а это что за нарядненький господинчик? — он без особого почтения ткнул в большеглазого, тонкоусого, в кокетливо расстегнутом красном ментике.

— Ну ты тундра! — возмутился Анчутка с табуретки. — Лермонтова не узнал?

— Ишь, херувимчик, — пробормотал Андрюха, — не, я читал, но думал, он какой-то не такой… смазливенький.

— Его приятель писал, — сообщила Оля, усмехнувшись, — что ж, из личной симпатии другу не польстит?

— Бывает, — согласился Пельмень.

Последовали Гоголь, в отличие от иных прочих написанный не на фоне пыльной тряпки, а загадочного неба, длинноволосый, с какой-то блестящей цепочкой. Островский — «Еще бы в пижаме нарисовали, — подумал Андрюха, — все-таки для истории, мог бы и костюм надеть, да и бороду бы расчесать». Достоевский, землистый, с застывшим взглядом, жуткими руками, на которых пальцев раз в сто больше, нежели у обычного человека. Замученный, всклокоченный, красноглазый Салтыков-Щедрин, печальный больной Некрасов, хмурый Толстой, недовольный тем, что его заставляют сидеть смирно в то время, когда как раз надо очередной том дописывать.

— Ну-с, как тебе? — не без самодовольства спросил Анчутка, спрыгивая с табурета и разводя руками.

— Отлично! — подтвердила Оля. Она как раз закончила панегирик и прилаживала листочек в заранее начерченную рамку. — Ровно и как красиво! В самом деле молодцы. Теперь давайте вот эти щиты приделаем.

— А это кто? — спросил Анчутка, заглядывая ей за плечо и изучая картинки с выставки. — Ух ты, это что, Светка Приходько? Вот это да!

— Что «да»? — в шутку насторожился Колька.

— Не узнать, какая стала, — протянул восхищенный Яшка. — Так, а Санька теперь голубевод знатный…

— Не смотри, не смотри, — запретила Оля, — сейчас все равно непонятно. Давайте повесим — и полюбуетесь.

Располагая щиты в указанном порядке, Анчутка без передыха молол языком, рассказывая об их новом житье-бытье. О том, что это тут, в Москве, еще все «запросто». А вот в кишиневском штабе серьезно, туда посторонних не пустят: полная секретность и вооруженная охрана.

— У знамени части посменный караул, и оперативный дежурный имеется, и вообще…