Человек в чужой форме

Сорокин, сняв очки, нещадно тер переносицу, точно пытаясь убедиться в том, что зрение не подводит.

«Генерал-майор И.С. Шамонай. Что, тоже совпадение? Как же. Любовница Кузнецова — дочка штабного хозяйственника, а ее обманутый муж — гэбэшник-снабженец. Ну и компот, прямо-таки семейный подряд».

Тут неожиданно выяснилось, что кто-то уже терпеливым дятлом давно постукивает в дверь.

— Войдите, открыто.

Глава 17

В кабинет проник Колька Пожарский, смущенный и непривычно притихший.

— Я, Николай Николаевич, это…

— А, тезка. Давненько не виделись, — сдержанно заметил Сорокин, который все-таки был задет тем, что после суда Колька так и не удосужился до него дойти, хотя разговор об этом был, и не раз.

— Да, — согласился пацан, — но я не по этому поводу. Я тут это… насчет Кузнецова.

«Вот тебе еще совпаденьице. Любопытно, что поведает этот умник», — подумал Николай Николаевич и вслух осведомился, довольно едко:

— Так прямо и ко мне. Чего вдруг? Чего не к приятелю твоему, Палычу?

Колька чуть покраснел, но сообщил вполне спокойно, пусть и угрюмо:

— Потому речь еще и о Гладковой.

— А, моменты ревности и страсти. Это у вас двоих переходящая инфекция. Ладно, — Сорокин указал на стул, — садись, излагай.

Слушая Колькину речь, сбивчивую, но все-таки по-своему толковую, Сорокин думал о том, что парень хоть и все еще дурак, но наблюдательный и с интуицией. И что, пожалуй, при такой его глазастости не стоит светить перед ним серой папочкой с буковкой «К.».

«Нет, товарищи, никакой это не бред, не совпадения. Много темного и неясного. Может, и это только вершинка, как у айсберга, — размышлял он также, продолжая перебирать листы и делая незаинтересованный вид, — но, во-первых, это не наше дело. ОБХСС, товарищи из госбезопасности — это их огородик. Кто поручится за то, что они уже не работают? Ну как спецоперация, разработка, а мы тут влезем сапожищами. Нагорит, не говоря об остальном. Во-вторых, подозрения подозрениями, но вот бумажки-то!.. Все свидетельствует о том, что перед нами человек советский, честный. Да, со связями, но это дело неподсудное».

— …и тут Оля говорит: железку никакую тянуть не будут, мама Кузнецову жесткие условия поставила: по-кривому, вне плана работать более не собирается.

Сорокин очнулся:

— Это что еще за новости? Почему вдруг, все ж на мази.

— В чем дело — не говорит, — пояснил Николай, хмуря брови, точно собирая разбегающиеся мысли, — и вот я думаю, как бы не вышло чего.

— Чего ж может выйти? — делано-добродушно спросил Сорокин.

— Не знаю. А вот Кузнецов сам говорил, что лично трусов и мародеров расстреливал.

— Когда это?

— В сорок пятом, в Германии.

Сорокин перекинул несколько страниц: да, есть такое, самосудные расстрелы, вот объяснение Кузнецова. «…в декабре 1944 года под Берлином лично расстрелял шофера Михайлова за трусость и паникерство». Оправдался же, по мнению Николая Николаевича, блестяще, ведь приказ Ставки от августа сорок второго, предписывающий на месте пускать в расход трусов и паникеров, не отменен. Так что все гладко.

— И что же? Это ж мародеры, трусы…

Колька буркнул:

— Так это он лично решил, что они трусы и мародеры, не суд… а если и мародерства не было, и трусости? Кто знает?

— Вот же оправдательные документы, — ответил Сорокин, хлопнув по бумагам.

Но Колька, покрасневший, сердитый, не отступал:

— Задним числом написать много что можно того, бумажкой прикрыть.

Капитан отрезал:

— Довольно. Вот что, тезка. Я мысль твою понял, можешь быть уверен. Уверенности никакой не испытываю, и оснований для активности нет.

— И что же, ждать, пока что-то стрясется?

— Снова спрашиваю: с чего ты взял, что должно что-то стрястись? Директор на своем месте вправе решать, с кем иметь дела, с кем не иметь. Товарищ Кузнецов — здравомыслящий человек, опытный снабженец, не станет же обижаться оттого, что руководство не одобрило его исполнителей или работы отложили…

Николай Николаевич продолжал, изображая благодушие, гнать гладкие, верные слова, одно за другим, а сам примечал. Он-то видел, что Колька Пожарский в своих лучших традициях что-то замалчивает, и знал, отлично изучив его характер: главное — это вывести его из себя, сделать так, чтобы вскипел этот дурачок, — и тогда из-под взлетевшей крышечки обязательно вырвется нечто важное.

Расчет оправдался полностью. Колька покраснел и забулькал, что твой чайник на огне:

— Это что же, обождем? Когда баба пропадет бесследно или упырь какой глотку ей перервет — тогда и будем чесаться, так, что ли?

Помолчав для порядка, капитан признал:

— Насчет упырей с глотками захватывающе, образно. Книжку какую зачел или у нас где стряслось? Хотелось бы подробностей.

Колька запнулся, но было поздно. Теперь глупо отнекиваться, сам же пришел, никто на аркане не тянул.

И вот в течение четверти часа парень-кремень, Пожарский, записное незападло, надежный, как скала, выдал рассказ об Анчуткином приключении. Осознав, что все равно проговорился, выдал и себя, и Акимова, поведав подробности происшествия у «Летчика-испытателя». И вообще всех, кого было можно, и даже серьгу, отобранную у Яшки, выдал тоже: