Человек в круге

Я лежал в гостинице, в своем номере и тоскливо изучал потолок, экран телевизора, где мелькали уже надоевшие кадры: перла толпа на милицию, та даже дубинки не вынимала. А - чего? Распалился народ. На улице, в конторе - все не так. Ну даже Горбачев поставит на заметку мои опусы - так не станут же разбираться чиновники. Куда это ехать за тридевять земель? И зачем? Это так они скажут...

А Ковалев... Он все-таки меня придушит. Несмотря на то, что я себя вроде и обезопасил. Я оставил у своего друга в "Известиях" письмо. Мне самому было смешно, когда я его написал. Жду покушения генерала. Я даже позвонил Ковалеву. Он отреагировал. Хмыкнул: из газеты звонишь? При свидетелях?

Я встал и набрал номер Мещерских. У телефона опять эта дама.

- Вы его упрекнули Шуговым? - Зловещий у нее голос, ледяной.

Что же поделаешь - она похоронила мужа. Зачем я лезу!

Я уже молчал. "Что тогда еще? Что еще?" - Голос разоблачающе звенел. Я не отвечал. Она обиженно перестала кричать и положила трубку.

Вечером я пошел в кино со своим другом из "Известий". Какая радость была для его жены! Постоянные дежурства, жизнь на бдении изматывает. И, в первую очередь, женщин. Она у него была занятой человек, доцентом работала, но в кино как жена, видно, ходила очень редко. И не в кино было дело - не вдумываясь в то, что шло на экране, она постоянно разговаривала со мной. О своем муже она говорила вдохновенно. И я понимал, что видятся они редко и очень любят друг друга.

Когда мы вышли на воздух, была уже ночь, тихо уже существовал голодный перестроечный город, который когда-то - при Хрущеве, Брежневе, Андропове, даже Черненко - был всегда набит продуктами, тряпьем, техникой и тому подобными вещами, что делают обывателя значительным и исключительным. Ксения Александровна (так звали жену моего друга) была женщиной красивой, но увядающей. Этот страшный разлом, происходящий со всеми - в том числе и с ней, и с ее мужем, - повергал ее в уныние и скепсис. Она стала ворчать, что даже фильмов нормальных нет. Нет фильмов, нет хлеба, сахара, стоящей литературы. Оказывается, она преподает в институте культуры детскую и юношескую литературу. Я тут же подбросил ей идею пропаганды романтики военной профессии. Ведь должна же когда-то армия быть профессиональной! И кто-то, уважая свою военную профессию, должен, скажем, с удовольствием служить на границе!

- Я наслышана о вас, - сказала Ксения Александровна. - И все агитирую мужа помочь вам. Чего бы не дать разоблачительную статью в газете?

- О ком? - спросил ее мой товарищ и ее муж.

- О поколениях, - ответил я. - Почему я должен всю жизнь тянуть оттуда этот гроб? И никто не хочет хотя бы подставить плечо, чтобы отнести на кладбище этот гроб и по-человечески похоронить?

- Ты будешь писать только о гробе? Или в основном о том, кто уложил в гроб людей, называемых пограничниками?

- А почему бы отказаться и от того, и от другого?

- Ты же попытаешься свести счета с тем, с кем разошелся в понятиях об идеале в самом начале пути?

- Ты имеешь в виду Ковалева? - Я ему о нем, конечно, рассказывал.

- Да. - Он помолчал и вздохнул: - Мы недавно сократили часть отдела писем. Теперь членам редколлегии приходится читать эту часть писем, которые читали в отделе писем. При моем дежурстве... Ты только не обижайся, что я был так невнимателен... Так вот, при моем дежурстве шло письмо. Я пробежал его галопом, за что в общем-то только что извинился. Какой-то мужик, ныне пенсионер, говорит о тех же вещах, о которых говорил ты мне вчера, когда принес это странное заявление по поводу твоего якобы готовящегося убийства...

- Как фамилия этого пенсионера? - в волнении воскликнул я.

- То ли Соколов, то ли Воронов... Погоди...

- А не Соловьев ли?

Мой товарищ поглядел на меня странно и тихо сознался:

- Именно Соловьев.

- Майор интендантской службы?

- Да-да! Именно Соловьев. И майор интендантской службы.

Утром я держал в руках письмо майора в отставке Соловьева. Прислано оно было из Оренбургской области какого-то дальнего (это сказал сразу же мой товарищ - "сейчас не доедешь, снегопады и заносы") района. Это было, впрочем, не письмо, а скорее - жалоба. На восьми страницах майор в отставке описывал страдания своей "дорогой супруги", которая родилась в этом селе, где майор теперь живет, никуда, по сути, не выезжала, а с тех пор, как он, майор, на ней женился, никуда от него не отлучалась. На фронте майор интендантской службы не был, он служил всю свою жизнь в Туркестанском военном округе, и жена служила вместе с ним. И уж как она оказалась в стане врага, как там правила концлагерем в женских бараках, одному Богу и Берии известно.

Майор точно описывал приезд высокопоставленного чина в наш городок, давал картину обыска в своей квартире и в своем кабинетике, который занимал вместе со своим помощником капитаном Красавиным. "Даже его, совсем постороннего человека, который прослужил рядом со мной всего полмесяца только получил назначение к нам - били при мне, чтобы он признался, как моя супруга вместе со мной, его начальником, работала на врагов нашей Родины..."