Человек в культуре древнего Ближнего Востока

Однако наиболее убедительным доказательством того, что восторженно-ликующее принятие смерти и загробной жизни, потусторонняя ориентация не были в древнем Египте единственным или даже доминирующим отношением к смерти, является жажда древнего египтянина к преодолению смерти. Он связывает свои надежды на жизнь с воскресением умиравшего и воскресшего Осириса: «Как истинно, что жив Осирис, так живешь и ты, как истинно, что не умирает он, так не умрешь и ты» [186, с. 155]. Но главную надежду возлагает на сохранение в памяти людской свершенных человеком добрых деяний:

Они ушли,
Имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют
Вспомнить их

[99, с. 104].

Отношение древнего египтянина к смерти, таким образом, отмечено печатью двойственности, в которой все-таки преобладает признание того, что смерть, будучи обязательным уделом человека, не является его тотальным концом.

В отличие от такого неоднозначного, позитивно-негативного восприятия смерти в глазах жителя древнего Двуречья она представляет собой окончательную разлуку с жизнью и живыми, переход в инобытие, причем «плохое». Это отчетливо видно из плача или погребальной песни некоего Лудингирры (ок. 1700 г. до н. э.) на смерть отца и своей жены:

О отец, ты, кто умер при нападении (?)
О Нанна (отец Лудингирры), ты, кто по злому умыслу был унесен в загробный мир,
Твоя жена — прежде (?) она была супругой, (а) теперь она вдова

[68, с. 199].

Именно из-за этой вечной разлуки живые охвачены печалью и горем:

Их (людей) охватила (?) жалость к той, чья жизнь кончилась,
Они (?) страдают (?), видя, что она лежит (?) подобно золотой статуе —
Тот, кто взглянет на нее; (как) он не опечалится (?)

[68, с. 202],

тем более что загробный мир, «великое внизу» (кур)представляется местом страшным даже для богов, например, для богини Инанны, которая, оказавшись в «стране без возврата», тоже гибнет:

И слабая женщина (Инанна) обратилась в труп,
И труп был подвешен на крюк

[68, с. 188].

Если таким оказывается загробный мир для богини, то каким страшным он должен быть для простого смертного? «Естественно, что при такой перспективе загробного существования вавилоняне воспринимали смерть как абсолютное зло» [61, с. 137]. Поэтому наступление, приближение смерти вызывает нескрываемый ужас, неподдельный страх, звучащий в средневавилонской поэме «О Невинном страдальце»:

Я сражен ударом, я прикончен горем,
Близкая смерть мне лицо прикрыла,
Заклинатель позвал меня — мне не ответить,
Вокруг рыдают, а я без сознания…

[122, с. 219–220, II, стк. 80–85]

Однако эта страшная смерть — удел, судьба человека, бог подземного мира мертвых Нам-тар и есть судьба нам-тар, тем более что, согласно шумерским представлениям, соотношение между жизнью и смертью, живыми и мертвыми регулировал некий принцип «равновесия», которое обеспечивалось «возмещением» каждого живого одним мертвым [126, с. 161 — 169]. Но поскольку в шумеро-вавилонской модели мира судьба, божественное предначертание не наделены абсолютной необратимостью, то не исключается возможность поиска «смягчения» или «улучшения» судьбы, отмеченной печатью негативности и пессимизма смерти. Такой поиск был весьма интенсивным и, судя по плачу Лудингирры, осуществлялся в трех направлениях. Первое связано с надеждой на благоденствие и процветание родных, в чем отчетливо звучит мысль о сохраняющейся связи умершего с его живыми сородичами:

Пусть зачатые тобой дети будут внесены (?) в число вожд[ей (?)],
Пусть (все) твои дочери выйдут замуж,
Пусть твоя жена будет здорова, пусть умножится твой род

[68, с. 202].

Конкретным выражением этой связи был обычай шумеров хоронить умерших членов семьи в своем жилом доме. Второе направление связано с надеждой на сохранение памяти об умершем в грядущие времена:

Пусть твой (жизненный) путь не исчезнет (из памяти),
пусть имя твое называют (в грядущие дни)

[68, с. 204].

Третье связано с какими-то смутными надеждами на улучшение участи самого умершего: