Человек в литературе Древней Руси

Характерно также описание смерти князя Владимира Васильковича в Волынской летописи. Богатство, мудрость, речистость этого князя служат как бы контрастом его смерти, наводят на мысль о бренности всего земного. Так часто бывает в изобразительном искусстве: чтобы смерть производила впечатление настоящей смерти, нужно, чтобы и жизнь выглядела настоящей жизнью. Страницы Волынской летописи, рассказывающие о смерти Владимира Васильковича, натуралистически описывают развивающуюся болезнь (рак гортани), воспроизводят предсмертные распоряжения и переговоры, в которых принимала участие его жена – «милая Ольго». Изумительные речи Владимира Васильковича сопровождены живыми сценами. Так, например, Владимир Василькович посылает слугу своего «доброго, верного, именем Рачтьшю» к брату своему Мстиславу и просит передать ему, чтобы он ничего не давал после его смерти «сыновцу» – Юрию. Свою просьбу Владимир Василькович подкрепил выразительным жестом: он взял из своей постели пук соломы и сказал: «Хотя бых ти, рци, брат мой, тот вехоть соломы дал, того не давай по моемь животе никому же»[204].

Иногда мысль о бренности всего земного служит летописцу поводом, чтобы описать какое-нибудь из ряда вон выходящее, но не очень «официальное» событие. Так, например, летописец приводит шутку над бесплодными устремлениями Мстислава Ярославича овладеть Галичем. Некто Илья Щепанович привел Мстислава Ярославича Немого на Галичину могилу и сказал ему: «Княже! уже еси на Галичине могыле поседел, тако и в Галиче княжил еси»[205]. Приводит летописец и рассказ о тщетности попыток боярина сесть на княжеский стол[206]. Он подчеркивает случайность гибели Холма от пожара, вызванного неосторожностью некоей бабы[207]. Рассказывает летописец и множество других случайностей, решавших судьбу князей: то князь пошутил и своей шуткой раскрыл заговор[208], то князь не был узнан под чужим шлемом[209], то жизнь князя висела на волоске и была случайно спасена[210]. Описывает летописец и построение города, вызванное гаданием князя по Библии[211]. Самые унижения Даниила Галицкого в Орде служат как бы обоснованием для своеобразного исторического скептицизма летописца: «О злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Руской земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все, сын того ж не прия чести, то иный кто может прияти? Злобе бо их и льсти несть конца»[212].

Несомненно, что, описывая все эти «случаи», летописец нарушал собственную систему изложения, усиливая ими в своем повествовании черты реальности, иногда быта, и это в известной мере отражалось на изображении им действующих лиц.

Нарушался литературный стереотип и в церковной литературе XI–XIII вв.: в житиях святых, в частности в «Киево-Печерском патерике», и в проповедях. Однако в этой церковной литературе психология действующих лиц подчинена морали, назидательному смыслу произведения. Немногие психологические качества уловлены и преломлены в литературном произведении только через призму христианской морали. Церковь постоянно обращала литературу к психологической наблюдательности, но литературу в основе своей светскую, и в частности летопись, могла затронуть только отчасти.

Наконец, стиль средневекового монументализма в изображении людей нарушался в литературе и под влиянием народного творчества. Однако в этом последнем случае перед нами особый стиль – стиль, который мы рассмотрим в следующей главе.

* * *

Подведем итоги. В изображении людей историческая литература XI–XIII вв. следует идеалам, выработанным в феодальной действительности того времени. Она следует феодальным представлениям о том, каким должен быть представитель той или иной социальной ступени, какими должны быть сами феодальные отношения, и в основном сохраняет официальную точку зрения господствующего класса на все, включаемое в литературу.

Интересы авторов-историков сосредоточены по преимуществу на самых верхах феодального общества. Больше всего внимания летописцы XI–XIII вв. уделяют князьям и духовенству. Первых они изображают в церемониальных положениях – с позиций подданных; вторых – с назидательностью, свойственной представителям церкви. Система идеалов, отразившихся в исторических произведениях XI–XIII вв., служит укреплению феодального строя, оправданию феодальных отношений. Они условны и схематичны.