Человек в витрине

На том конце линии наступила тишина. Затем Гунарстранна услышал тяжелые шаги и скрип половиц.

— Энгельскён, — произнес хриплый голос.

Гунарстранна представился.

— Рад познакомиться… — выжидательно ответил Энгельскён.

— Мне сказали, что вы больше всех в Норвегии знаете о движении Сопротивления во время немецкой оккупации, — сказал Гунарстранна, не сводя взгляда со старой фотографии, лежащей на столе.

— Никоим образом, — ответил Энгельскён и повторил: — Никоим образом!

— Я разыскиваю одну женщину… — продолжал инспектор.

— Что ж, вам, полицейским, наверное, розыск удастся лучше, чем мне.

— Нас интересует как раз период оккупации, — пояснил Гунарстранна. — Та, кого мы ищем, — норвежка, но предположительно была во время войны замужем за неким высокопоставленным немцем, пользовавшимся дурной славой… Ее зовут Амалье, а фамилия — Брюн. Амалье Брюн.

* * *

Дом профессора Энгельскёна принадлежал к числу тех, которые не устают нахваливать в рекламных объявлениях агентства недвижимости. Профессор жил на полуострове Снарёйя[11]. Из островерхой крыши, возвышающейся над деревьями, торчали две трубы. Крыша венчала просмоленный деревянный дом постройки тридцатых годов с резными ставнями на окнах и колоннами у входной двери. Здание напомнило Гунарстранне ресторан «Фрогнерсетерен» и старинные дома в музее на открытом воздухе в долине Гудбрансдаль.

Жилище профессора заметно выделялось среди соседних домов. Рядом с ним не припадали к земле спортивные итальянские машины. В саду вокруг дома не бегали поджарые сеттеры, а над входом не висела табличка с названием охранного предприятия и угрожающими предупреждениями для нарушителей частной собственности. В общем, дом был лишен каких бы то ни было вульгарных признаков нуворишей, обожавших подобные районы как в самой столице, так и в ее пригородах. Подъездная дорожка была завалена снегом. Расчистили только узкую, извилистую тропку от широкого крыльца до ржавого почтового ящика. Последний был прикручен проволокой к столбу с растрескавшимся бетонным основанием. Ступеньки были очищены от снега. На крыльце у входной двери стояли лопата и метла из листьев пальмы. К круглым деревянным колоннам льнули пожухлые стебли какого-то ползучего растения; наверное, летом вьющиеся лозы превращали вход в зеленый шатер.

Дверь инспектору открыла сгорбленная старушка с пучком на голове; она посмотрела на него через сильные очки.

Едва войдя, Гунарстранна уловил аромат зеленого мыла, лаванды и слабосоленой трески. Знакомые запахи вернули его в детство. Перед глазами сразу возникла картинка: мать в фартуке, с распухшими ногами, растапливает на сковородке яичное масло, собираясь жарить рыбу. Он вспомнил и свою квартиру. Между плитой и отцовским книжным стеллажом располагался обеденный стол из мореного дуба… Стоя на пороге профессорского дома и предаваясь воспоминаниям детства, навеянным здешними запахами, он все же внимательно осматривался по сторонам.

Посреди гостиной, перед старым телевизором, стояли два кресла. На одном валялось неоконченное вязанье. На журнальном столе лежали очки в широкой черной оправе. Рядом с ними — пепельница, украшенная эмблемой давно не выпускавшихся сигарет «Абдулла». К ободку пепельницы прислонилась изогнутая вересковая трубка с надколотым мундштуком. Стену украшали фамильные фото в овальных рамках; они окружали вышивку с национальным орнаментом и картинкой: два оленя пьют воду из лесного ручья. Настенные часы приглушенно отбили время — половину девятого. Навстречу гостю медленно вышел профессор Энгельскён.

Профессор провел гостя в кабинет, где все стены сплошь оказались уставлены книгами. На письменном столе, заваленном бумагами, стоял компьютер с мерцающей экранной заставкой.

Седые жесткие волосы у Энгельскёна стояли дыбом — наверное, он пытался зачесать их назад. Лицо бледное, прорезанное глубокими морщинами. Опущенные углы рта над тяжелым подбородком напоминали ручки ведра. Профессор надел очки и стал похож на старую ищейку, которая охраняет партию мяса и костей с бойни.

— Женщина, которую вы разыскиваете, оказалась довольно интересной фигурой, — сипло начал он и откашлялся. — Мне удалось разыскать несколько ее снимков. В самом деле, ее девичья фамилия Брюн, Амалье Брюн. Найти ее было нелегко, но вы навели меня на след. В тысяча девятьсот сорок четвертом году она вышла замуж за Клауса Фромма. Как вы и сказали, он немец, но немец непростой. Он был судьей, которого перевели сюда, в Норвегию, во время войны.

Гунарстранна тихо присвистнул.

— Клаус Фромм вступил в НСДАП и в СС еще в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, в возрасте двадцати четырех лет.

Гунарстранна нахмурился, мысленно подсчитывая даты, и спросил:

— А вы уверены?

Энгельскён сдвинул очки на кончик носа и наградил гостя холодным и осуждающим взглядом:

— Повторите, пожалуйста, кто вам меня порекомендовал?

Гунарстранна только отмахнулся:

— Ваши слова меня изрядно удивили, но давайте вернемся к ним потом… Если этому Фромму в тридцать четвертом было двадцать четыре года, сейчас ему девяносто — если он, конечно, еще жив.