Человек-волк

Вид косарей, склонившихся над жнивьем, выводил меня из себя, а когда я наблюдал, как они спят по двое, постелив одно одеяло на землю, а другим прикрыв свои тела от ночного холода, я приходил в отчаяние. Иногда они косили и по ночам или переходили ночью из одного имения в другое, чтобы не терять времени попусту. Они были как рабы. Они и есть рабы при такой работе. Изводят себя до полусмерти, но так и не перестают быть рабами. Глядя на них, я вновь убеждался, что мой путь верный, ибо труд мой не столь утомителен, а дохода приносит больше. Впереди всех идет начальник, за ним помощники, потом три, четыре или пять человек, а за ними, по одному на каждого взрослого мужчину, — мальчишки, которые в полном изнеможении, выбиваясь из сил, вяжут, вяжут и вяжут снопы. Я было подумывал, не перерезать ли горло кое-кому из них его же серпом, но меня отпугивало то, что их много, они всегда вместе и никогда не спорят друг с другом, разве что с кастильцами. Рабы. В Старой Кастилии их еще неплохо кормили: давали какую-нибудь похлебку, в лучшем случае с яйцом, шкварки, хлеб и вино на рассвете, перед началом работы; в середине дня — турецкий горох с салом и свежее мясо, а вечером жаркое или рис. Это в Старой Кастилии. А в Новой Кастилии — на рассвете гаспачо[2] на воде с уксусом, в середине дня олью[3] из турецкого гороха да что-нибудь такое же на ужин. Носить еду должны были дети, но это не освобождало их от вязки снопов: им приходилось вязать то, что за время их отсутствия успели сжать взрослые.

Ели жнецы, как собаки, все из одного котла — сначала бригадир, потом все остальные, — и горе тому, кто посмел влезть раньше своего начальника и первым запустить ложку. Его оставляли без вина. Ни воскресных, ни свободных дней, беспросветный труд. Если кому-нибудь случалось порезаться серпом и из раны на ноге у него рекой лилась кровь, то ее затыкали землей прямо из борозды, останавливая таким образом кровотечение, и продолжали работать.

Я слышал пересуды кастильцев и давал себя клятву, что никогда, никогда не буду походить на своих земляков.

— Галисийцы пришли в этот мир, чтобы скотина немного передохнула, — говорили они, и я старался отвести взгляд.

— Ты сжал больше, чем какой-нибудь галисиец, — заявляли они, и мне становилось стыдно.

— Даже артель галисийцев не смогла бы все это сжать, — замечали они, и я с гордостью осознавал, что избежал рабской участи своих земляков.

Да и как могло быть иначе! А посему я старался получать все больше денег за свои услуги и всячески расширять круг своей деятельности, дабы избежать той жизни, что была бы мне уготована, не научись я всему, что умею: от препарирования птиц для чучел до вырезания человечьего жира, из коего португальцы потом изготовляли то самое мыло, за которое женщины в возрасте платили огромные деньги, и никому в голову не приходило попрекать их за это; а аптекари приготовляли из этого жира лекарственные отвары, мази и микстуры, дабы успокоить печали, от коих некоторые избавляются с помощью обрядов и молитв, кажущихся многим святотатственными и кощунственными.

Однако, несмотря на это, я часто заходил в церкви и молился на виду у местных женщин, постоянно проявляя свою покорность и услужливость, воспитанность и хорошее обращение, чему в немалой степени способствовала моя приятная наружность, о чем я знал с самого детства. Врачи, что осматривали меня (нужно ли перечислять здесь все их имена?), дают следующее описание: пять футов без одного дюйма ростом, кожа слегка смуглая, глаза светло-карие, волосы и борода черные, лоб с залысинами; кроме того, они отмечают, что внешность у меня вовсе не отталкивающая, а взгляд мягкий, то робкий, то жестокий и высокомерный, и деланно спокойный.

Меня внимательно осмотрели, особенно врач по имени дон Висенте, дон Висенте Мария Фейхоо-Монтенегро-и-Ариас, о котором говорят, что он еще и писатель. Я никогда не забуду его имя. Именно он добавил то, чего не хватало. Он сказал, что у меня пульс шестьдесят два удара в минуту, темперамент нервный и желчный, не наблюдается сверхразвития или доминирования ни одной из систем организма, а ткани настолько мягкие, что с трудом поддаются определению; бог знает что он хотел этим сказать, но еще он добавил, что сие соответствует нормально развитым формам и цветущему здоровью, не понесшему какого-либо урона.

Ничто в моем облике не свидетельствует о том, что я хоть чем-нибудь отличаюсь от обычных людей, уверяет дон Висенте, и, как утверждает он же, в речи у меня наблюдаются последовательность, точность мысли, здравый смысл и недоверчивость, а также проницательность, такт и природный ум, не соответствующие моему общественному положению. Мое поведение, на первый взгляд, кажется скромным, но при этом оно в высшей степени лицемерно, добавляет наш добрый доктор, и я полностью согласен с его мнением — ведь я же сказал, что никогда не забуду его имени.