Человек-Всё

Мысленно поцеловавшись и чуть ли не обвенчавшись второпях с расстоянием, я медленно, вдыхая и выдыхая, шагая и останавливаясь, ругая темноту, которая пахла хворостом и извёсткой почти так же остро, как если бы она пахла селёдкой и спиртом, спустился к двери подъезда, где меня никто не ждал, просторным движением руки открыл её таким широким образом, что Весенний Воздух, хлынувший снаружи, сделал подъезд весенним, и далее, никем не замеченный и не узнанный, продолжил своё шествие посредством лёгкой, тяжёлой, двустопной, словно ямб и хорей, вместе взятые, образцово-показательной походки. А походка привела меня, куда и должно было ей привести – к такому же, по виду неотличимому подъезду. Дверь его, конечно, не ждала меня, что, в общем, неудивительно: закрытость, которая никого не ждет, – это обычное, рабочее состояние двери, ибо каждый понимает: открытая дверь в рабочем состоянии – это нонсенс; открытость двери – это её каприз, это её право на необходимую причуду, это для неё, если угодно, временное помутнение и право не быть собой, поскольку перманентно открытая дверь – больше не дверь, а пустое пространство, которое дверью никак являться не может, и если кто этого не понимает – тот дурак или даже негодяй, пусть он закроет мою книгу и больше не читает её. И теперь, когда все дураки и негодяи со свойственной им злостью захлопнули мою книгу, я продолжу говорить так, будто бы ничего не случилось, будто бы не было никаких ду и нег, будто ничего не сообщалось о двери, которая стояла себе и стояла неоткрытая, вся в ржавых разводах, таких нежных, что, не будь те слегка ворсистыми, они бы тут же сошли за акварельные, я продолжу говорить и, продолжая говорить, скажу про эту дверь совсем коротко, без прикрас и чудес, тоненьким таким шрифтом скажу, лилипутским и дистофичным: я ей шепнул, и она открылась. И что же я ей шепнул, возможно, заинтересуется кто-то из присутствующих? Слово, отвечу я им. Обыкновенное слово, поскольку ничего, кроме слова, шепнуть невозможно. Хотел бы я посмотреть, как человек шепчет не слово, а дело, или ящик, или крик. Слово и ничего, кроме слова, шепнул я двери, которая тут же не преминула открыться если не во всю ширь, то, вообще-то, вполне достаточно, для того чтобы протиснуться в образовавшийся проём такому заморышу, как я. И оказавшись наконец в бетонной пещере, где независимо от погоды царила вечная промозглая полутьма, я всё-таки чуть не вздрогнул или чуть не задрожал от волнения, потому что некто маленький, злой и деятельный быстро-быстро поджёг мою нервную систему, и она с предательской готовностью вспыхнула и пошла синим огнём; как хлыстовский проповедник, пошла, б~, корчиться и плясать в густом пламени, вообразив себя чуть ли не бикфордовым шнуром. Именно поэтому, чтобы отрешиться и откреститься от своей слишком нервной системы, я сделал вид, что всё происходящее происходит во сне, что я не я и лошадь не моя, и вот эти стены, как трофеи, захваченные грамотными тараканами (они тут же поспешили сообщить, что Сашу Кондратьева ~ в ~, а рэп говно отстой), опять же не мои, и этот чернильный свет, падающий из окон под углом ровно в 70 вечерних градусов, для того чтобы адским жителям удобнее было делать из него нефть, тоже, повторюсь, не мой, не мой, не мой, и вот в таком состоянии лёгкого сна я дошагал туда, куда нужно, – до квартиры № сорок четыре я на перерыве, или, может быть, до квартиры № пятью пять двадцать пять совершенно верно. Словом, абсолютно неважно, до какой именно квартиры я дошагал, важно, что квартира, до которой я дошагал, была именно той, которая мне нужна.