Чемодан. Вокзал. Россия

– Сразу из эмиграции сюда приехал? В этот дом? – Брандт наверняка видел, что Венславские, да и все присутствующие, не одобряют его тираду, и потому специально смотрел только на бургомистра. – Перешел польскую границу и сразу сюда поехал жить?

– Нет. Не знаю. Откуда мне знать?

– Нет? А куда он тогда сначала поехал? В какой город?

– Может, он и не из эмиг эмиграции приехал. Какая разница?

– Ах, так не из эмиграции. Так а чего же его тогда в 29-м в ссылку не отправили? Или в 34-м пять лет лагерей не дали? Или…

– Что ж, по-вашему, всем обязательно должны были срок давать?

– Что? Да, всем. Порядочным так точно всем.

Бургомистр начал понимать, куда идет разговор, но прежде чем успел что-то ответить, оказался прерван нянюшкой, которая так шумно спускалась по лестнице, приговаривая «я вам не мешаю, я вам не мешаю», что заглушила даже орущих на реке детей. Венславская увидела ее последней и в ту секунду, как собралась спросить, что случилось, очутилась в объятьях, оказывается, еще раньше сбежавшей из плена послеобеденного сна дочки. Девочка зарылась ей в платье и, судя по отдельным звукам, пыталась попросить разрешения тоже пойти на реку. С лестницы высунулись головы двух мальчиков.

– Ну какая река, утром же ходили. А сейчас спать надо.

Девочку, поперек тельца, как распутавшееся одеяло, подхватила нянюшка и, все так же убеждая нас, что мы ее совершенно не видим, снесла наверх. Мальчики удрали в постели сразу, как поняли, что план не удался. Взрослые несколько оживились и даже начали какие-то разговоры, но Брандт, будто поощряемый все такой же напряженной Венславской, все глядел на бургомистра.

– Мы не договорили, кажется.

– Ах, ну что еще. Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Я только спрашивал, куда приехал из эмиграции ваш поэт. Я даже не знаю, про какого поэта вы говорили…

– Не все ли равно?

– Вот именно. Мне только и любопытно, что вы сами про него рассказали. Куда он приехал?

– В Минск?

– Вы меня спрашиваете? Или вы утверждаете, что в Минск?

– Откуда мне знать. Наверное, в Минск. Не кричите.

– Я не кричу. А из Минска уже сюда приехал, так, что ли?

Бургомистр ничего не ответил.

– Ничего себе. Приехал в Минск один раз – дали двухэтажный особняк с садом! Приехал во второй – расстреляли!

– Я не понимаю, к чему вы ведете…

– К тому, что он въехал в чужой дом. А куда делись хозяева дома? Вы отворачивайтесь, сколько влезет, не я этот разговор начал – вы вселились в чужие дома, уселись за чужие столы, а потом удивляетесь, почему вас ведут убивать.

Дальше бургомистр с Брандтом разговаривать не стал. Он демонстративно повернулся боком, чуть не задрав колени на кресло, и сел с прижатой ко рту чашкой чая. Навроцкий, не скрываясь, улыбался во все коричневые зубы.

Скоро все засобирались, чтобы успеть в город дотемна. Навроцкий, который привез нас на машине, собрался раньше всех, уселся за руль и теперь только поглаживал обросшие за ночь щетиной щеки. Я, пока Лида копалась в комнате, вышел постоять на крыльцо. Подошла Венславская с виноватой улыбкой. Она немного подкрасилась после того, как слезы размыли тушь, и с припухшими, покрасневшими глазами выглядела еще ранимее, чем обычно.

– Думаю, моя просьба отменяется. Извините, что заставила вас зря бегать.

– Ну что вы, я ничего не сделал. Бургомистр вас успокоил?

– Некрасиво так говорить, но да. Сразу легче стало, когда он все это рассказал. Я, понимаете, чувствовала с самого начала какой-то груз, что ли. Будто что-то висит над домом и давит. Страшнее всего неопределенность, навоображаешь всякое. Конечно, жутко, что здесь погиб человек, а все равно это легче, чем только догадываться.

Наши глаза встретились. Что она обо мне думает? Думает ли вообще хоть что-то? Ее красивое трепетное лицо казалось ровно таким же, каким оно было вчера днем, за праздничным обедом и на речке, только еще нежнее и умнее. Я почему-то подумал, что, в сущности, даже решись я сейчас обнять ее и поцеловать, ничего не случится. Она даже отбиваться не станет, только удивленно посмотрит, как смотрят на отчего-то разболтавшуюся продавщицу или почтальона, сунувшего в стопку ваших писем собственное с глупыми и неразборчивыми признаниями, надеждами и нежностями.

Откуда-то появился хлипкий седой поляк-фотограф с треногой и принялся делать групповой снимок. Навроцкий выбрался из машины, за ним, охая, поплелась Лида. Из дома вышел Брандт, за ним – чему-то улыбающийся Генрих Карлович. Последним, надувшись, вышел вдоволь наоравшийся на своих подопечных бургомистр. Я в последнюю минуту отпросился в туалет, сделал крюк мимо высаженных вдоль подъездной аллеи деревьев и постоял, пока все не кончится. Дом казался пугающей, вытянутой в небо громадиной, несмотря на свежую краску, какой-то потрепанной и будто гнилой. Аккуратные и красивые Венславские с этим задником совсем не вязались, как и с обступившими их улыбающимися потрепанными людьми. Вспыхнула вспышка, Венславский повернулся к гостям, похлопал им и каждому пожал руку.