Чемпионы

Девушка открыла дверь безропотно, но смотрела на него подозрительно и, когда он проходил в гостиную, следила за ним. А он остановился в коридоре, заговорщически поманил её пальцем и выгрузил ей из карманов куски хлеба, сахар, две ржавые селёдки и воблу. Затем с улыбкой кивнул на гостиную и погрозил девушке пальцем. Научил:

— Из воблы свари суп, да побыстрее.

Смущённо потирая руки, он вошёл в тёмную гостиную и опять присел возле Нины. Спросил шёпотом:

— Спит?

— Нет.

Приглядевшись, он рассмотрел на Мишуткином личике всё ту же виноватую улыбку. Нина произнесла устало:

— Нет керосина. А электричество давно по вечерам не горит… Сидим без света. А всё началось с того, как нас обокрали.

Никита неловко молчал.

— И обокрал нас, наверное, Татауров, — таким же мёртвым тоном добавила она.

— Татауров? — удивлённо прошептал Никита.

Равнодушным голосом Нина рассказала, как Татауров уговаривал её продать антикварные вещи, как они получили радостную телеграмму из Череповца и, вернувшись домой, обнаружили пропажу.

— А всё–таки я до сих пор колеблюсь, — сказала она задумчиво. — Вдруг Коверзнев действительно давал телеграмму?.. Может, не дождался нас, выехал, и с ним что–нибудь случилось в дороге…

На улице по–прежнему шёл дождь. Капли его барабанили по стёклам. Иногда вспышки трамвайных проводов озаряли голубым светом темноту.

Нина и Никита долго молчали. Мишутка лежал у неё на коленях неподвижно, как мёртвый.

— Ума не приложу, что случилось с Коверзневым, — сказала Нина после большой паузы. — Написала на имя командира дивизии. Он ответил, что его перевели на другой фронт, а куда — не сообщил.

— У Валерьяна Павловича служба такая, что может скитаться где–нибудь в глубине Германии, — попытался успокоить её Никита.

— Я уже думала об этом. Он сам рассказывал, как проник в осаждённый Перемышль… Но почему, почему не могут сообщить?

— Чтобы семья не проболталась, наверное. А то ведь и немецких разведчиков у нас немало. Узнают, засекут его в Германии, схватят.

— Ты думаешь? — с надеждой спросила Нина.

— Вполне может быть. Даже очень, — уверил он её.

Они опять помолчали, глядя на мрачные, иссечённые дождём окна.

Когда Маша пригласила их ужинать, Нина понимающе и благодарно взглянула на Никиту и молча поднялась.

Никита заявил, что есть не хочет, и попросил разрешения посмотреть арену. Маша охотно дала ему огарок свечи, и он, осторожно шагая по зелёному сукну, постланному по ссохшейся стружке, прошёл вдоль стены, украшенной портретами борцов. Остановился у портрета Верзилина, долго рассматривал. С интересом посмотрел на своё изображение, висящее рядом. А ещё поодаль была пришпилена запылившаяся обложка «Гладиатора», на которой покойный Безак — отец Стаса — разрисовал его над поверженным быком на Мадридской пласе–де–торос.

Возле этой обложки и застала его Нина.

— Здесь по углам стояли четыре языческих истукана, — сказала она печально. — Каждый сделан из одного куска дерева. Древнейшие… Им, по словам Коверзнева, цены не было… Он так гордился ими… И вот их украли… Что я ему скажу, когда он вернётся?

Она стояла перед Никитой, сжимая у горла шаль, накинутую на худенькие плечи. Он медленно повёл вокруг подсвечником. Нина, не смахнув пыли, села в кресло–качалку. Постояв подле неё, Никита пристроился на холодном грифе штанги. Свеча помигала немного, вспыхнула и погасла. Дождь всё так же барабанил по окнам. Продребезжал трамвай, сотрясая комнату.

— Уснул мой Мишутка, — проговорила Нина. — Всё, что у меня осталось в жизни…

— Вернётся Валерьян Павлович… Берегите себя, всё ещё впереди… — сказал тихо Никита.

— Ах, Никита, Никита… Мне уже двадцать восемь… Чем ещё держусь?.. Только сыном и ожиданием… Если бы не Маша, не знаю, что бы я делала… Только тем, что она достаёт, и живём… Но ведь и она мечтает о своей семье… У неё есть жених… Слесарь он, что ли. Делает зажигалки, печки, трубы… Бывший моряк, увечный, без ноги… Уговаривает Машу выйти за него замуж. Она пока отказывается, но — не вечно же? И у неё годы уходят… Как я останусь одна?

— Вот покончим с войной, везде будет мир и порядок, вернётся Валерьян Павлович. Опять откроет свой цирк, опять на весь мир загремят его чемпионаты… Да, Нина Георгиевна! — вдруг вспомнил Никита. — Я же вам должен медали Ефима Николаевича передать!

Он резко вскочил на ноги и, порывшись в карманах, вытащил награды Верзилина, протянул их Нине. Она рассыпала их в темноте. Оба стали лихорадочно шарить руками по пыльному мягкому сукну арены.

Минутой позже, на кухне, глядя, как она рассматривает медали при свете свечи, Никита рассказывал, как он берёг их все эти годы, каких трудов ему стоило сохранить их в плену. Маша перестала мыть посуду, задумавшись, слушала его рассказ. Никита говорил о войне, о встречах со Смуровым, о поездке под Царское Село… Когда он сказал, что предстоят последние бои в его жизни, Нина обернулась к нему и прошептала:

— Неужели нельзя без этого? Опять кровь… Брось всё, брось, переезжай сюда. У нас такая огромная квартира, так страшно и тоскливо в ней… Переезжай? — Она потянулась к Никите, взяла его за руку.