Чемпионы

Татауров спустился за ними в третий класс. Там, где прежде ездили мужички с пилами и топорами, обёрнутыми в холстину, ехали господа. Задохнувшись от жары, запаха селёдки и пелёнок, протиснулся обратно наверх и притулился к беленькому столбику. По раскачивающемуся трапу взбегали матросы с вязанками дров; усатый помощник капитана покрикивал на них; чайки почти касались крыльями раскалённых перил; тысячи маленьких солнц вспыхивали на бесконечной водной глади.

Неожиданно заголосил пронзительный свисток, окутав трубу клубами пара; пароход взревел, грохнулся на палубу брошенный вдогонку трап, конец чалки соскользнул в воду. По берегу метались несколько отставших, в угрозе и мольбе вскидывая руки.

Усмехнувшись, Татауров оттолкнулся от столбика и пошёл искать уютное местечко. У перил стояли люди; было тесно; некоторые сидели на чемоданах, перегораживая дорогу вытянутыми ногами. Давешний часовой угрюмо покосился на Татаурова; за его спиной сверкали надраенные ступеньки, в квадратном пролёте сияло солнце. Другой часовой торчал подле уборной. Около него толпились те, кто не рискнул сойти на берег; какая–то дама с ребёнком на руках, задыхаясь от гнева, ругала его; он так же, как и тот, стеснительно переминался с ноги на ногу, отвечал со вздохом, односложно:

— Не велено.

Усталый и голодный, Татауров под вечер опять спустился вниз. Не чета ему люди расположились здесь же — между каких–то ящиков и деревянных плах — потомственные господа и офицеры. И разве пристало ему гнушаться этого трюма? Кем он, в сущности, был? Грузчиком, пожарником, послушником, солдатом… Что с того, что несколько лет подряд его портреты не сходили со страниц спортивных журналов?..

Как побитая собака, он забрался в какую–то конуру и, подложив под голову свёрнутый пиджак, улёгся на бок и подтянул колени к подбородку. Под досками пола надрывалась паровая турбина; от пропахших селёдкой стен исходил отвратительный горячий запах… Размазывая по лицу липкие струйки пота, Татауров забылся тяжёлым сном… Проснулся посреди ночи от глухих разговоров, от торопливых шагов. Оказалось, что его соседи занимают очередь в уборную. Он присоединился к ним — не хотел отстать на случайной остановке. А днём, отираясь подле кухни, источающей соблазнительные запахи, неожиданно столкнулся нос к носу с прыщавым офицером в белоснежном кителе — пепеляевским адъютантом.

— Здравствуйте, ваше сиятельство, — обрадованно проговорил Татауров. Но тот сделал вид, что не узнал его, и прошёл мимо.

— Ну ничего, отольются тебе мои подводы с денежками. Поваляешься ещё в третьем классе… — выдавил Татауров вслед офицеру, который уступил дорогу какой–то пухленькой бабёнке в пеньюаре.

— Татуированный? Чемпион? — воскликнула та. — Вот это встреча!

— Наше вам, — сказал он, лихорадочно вспоминая, кто бы это мог быть.

Галантно подхватив протянутые руки, коснулся их поочерёдно усами. И, поднимая взор, вспомнил: эквилибристка Магда Сидней — или попросту Машка Сиднева.

— Действительно! Ну и судьба! — воскликнул он радостно.

Не отнимая рук, она спросила:

— Драпаешь, как и я?

— Только пятки мелькают.

— В третьем классе?

— Не говори.

Она воровато оглянулась по сторонам (взгляд её был необыкновенно блестящ), шепнула:

— Пойдём ко мне, — и подтолкнув его к лестнице, небрежно бросила часовому: — Со мной.

Тот не успел ничего сказать, как Татауров уже шмыгнул мимо него и бойко взбежал по крутым ступенькам, нагоняемый Машкой.

Высвеченные солнцем через приоткрытые жалюзи, каюты первого класса манили его то курицей, нацелившей покрытую жиром ножку в потолок, то блюдом с холодной бараниной, то распечатанной бутылкой — не поймёшь — водки или сельтерской. Выбритый до синего блеска молодой человек, встретившись с его взглядом, сердито опустил деревянную штору, и она жалобно задребезжала в такт надрывающейся паровой турбине.

Машка тоже опустила жалюзи в своей каюте. В полусумраке, расчерченном солнечными полосками, заговорила оживлённо:

— Ну и времена! Какие–то молокососы, успевшие сорвать куш на сахарине, едут в спальных номерах с ванной, а чемпион России — в трюме…

Татауров спросил ревниво:

— А ты — с таким, которые спекулируют сахарином?

Она рассмеялась открыто:

— Ну, нет! Я — вольная птица. Сама по себе.

— Сама по себе в такую каюту не попадёшь, — сказал он угрюмо. — Глазки кому–нибудь состроила…

— Не без этого, — сказала она, продолжая смеяться. — Голоден?

— Умираю.

— Погоди, я сейчас. А ты умывайся пока. Бритва есть? Нету? Я достану.

— Дать денег? — великодушно спросил Татауров.

— Да ладно уж. Откуда они у тебя?

Счастливо брызгаясь холодной прозрачной водой, Татауров покосился на дверь, когда в каюте появилась Машка. Официант — касимовский татарин с непроницаемым лицом (как будто и не видел только что Татаурова в коридоре) — поставил на стол поднос. Чего только на нём не было! И паюсная икра, и стерлядка, и даже бутылка шампанского в серебряном ведёрке со льдом!

Глядя, как Татауров насыщается, Машка беззаботно болтала: