Чемпионы

Поглядывая на раскрасневшееся лицо Лоры, он лез из кожи вон, чтобы заслужить её прощение. Он был сплошным воплощением вежливости и галантности. Он сыпал интереснейшими историями и анекдотами. Он не узнавал сам себя. Чем–то этот вечер напомнил ему о добром старом времени. «Видимо, я просто оттаял в этой семье», — решил он, когда поздним вечером возвращался домой. Зажигая керосиновую лампочку, подумал: «Надо будет заходить к ним». Потом увидел в зеркале свою изжёванную фронтовую шинель, опустил взгляд на стоптанные сапоги и горько усмехнулся: «Нет, брат, не кофе тебе распивать с дамочками, а спирт глушить с такими же погибшими людьми, как ты, чтобы забыть обо всём…»

Он вытащил из кармана табак и выругался, вспомнив, что потерял трубку. Из бумаги скрутил папиросу, закурил. Думал, лёжа под холодной несвежей простынёй: «Какие к чёрту дамочки, когда Нина сейчас голодает и плачет над сыном… Я всё бы отдал, чтобы очутиться подле неё, чтобы утешить её, сказать, что ещё не всё потеряно… Но как, как это сделать, когда даже письма мои не доходят до неё?..»

Огонёк его папиросы тлел в темноте комнаты, то разгораясь, то бледнея, и так же разгоралась и бледнела в душе Коверзнева надежда на встречу с Ниной…

Через некоторое время впечатление от вечера, проведённого в домашней обстановке на Ланжероне, притупилось. Стёрлись в памяти черты Лоры. Он как–то попытался представить её волоокое лицо, но перед глазами возникал лишь оригинал — афишная Вера Холодная… Зато Нина стояла перед глазами как живая… «Нина, Нина», — звал он её в тоске, мысленно беседовал с ней бессонными ночами, проклинал офицерские погоны. И зачем его только вывезли с лазаретом?! Ведь сейчас отрезан путь к возвращению!.. Это понимал не только он. В пьяных разговорах офицеров эта мысль звучала всё чаще и чаще. Только помещики да их дочки рассчитывали вернуться под старые липы, а тот, кто воевал, знал, что возврата нет; если русские люди не хотят генерала Деникина, — не помогут иностранные самолёты и танки… Не этим разве объясняются растущие цены на спирт и кокаин?.. И Коверзнев шёл со своими друзьями по фронту, такими же, как он, людьми, оставшимися без родины, в ресторан и пил до одури — водку, спирт, греческую мастику — лишь бы не думать о надвигающемся конце. В дыму, лежащем пластами над грязными столиками, расплывались лица будущих мертвецов, и все разговоры подчёркивали эту обречённость. «Ничего, будем в Москве… Войдём в первопрестольную с колокольным звоном… — Ни черта ты не будешь в Москве. А она, как стояла, так и будет стоять, а тебя уж не станет на свете. — Хам! Продался большевикам!..» Пьяная рука обрывает запор на кобуре, холодно взблескивает воронёноя сталь нагана, раздаётся выстрел. И опять настоенный на водке бред, и опять разговоры обречённых, пьяные рыдания…

И чтобы заглушить их, надрывается военный оркестр. И под звуки вальса «На сопках Маньчжурии» заливаются в смехе разодетые барыньки на Дерибасовской, спекулянты передают под столиками в кафе Фанкони дублоны, фунты стерлингов и накладные на сахар, измождённые девочки подле Пассажа торгуют цветами и своим телом; контрразведчик–садист пытает Жанну Лябурб и Николая Ласточкина и, брызгая слюной, кричит, что та же участь ждёт Андре Марти… А вальс звучит, и светит солнце, и волны равнодушно лижут серые голыши, как лизали их в те времена, когда на месте Одессы стоял Хаджибей, и ещё раньше — во времена Олега Святославовича, и ещё раньше — во времена кочевников, и жерла французского дредноута нацелены через Одессу, — видать, близко подходят одержимые в будёновках с красной звездой во лбу и ничего не остановит их — ни тиф, ни голод, ни разбитые башмаки, ни танки…

— Всё потеряно, всё потеряно, — шептал пьяными губами Коверзнев, скручивая папиросу; закуривал. Сидел, сжав голову руками. — Нет, нет, не думать ни о чём, не слушать никого…

— Валерьян Павлович! Профессор атлетики! Мой великий арбитр!

Коверзнев поморгал пьяными глазами, разогнал ладошкой дым: «Чей это голос? Кто меня может звать из прошлого?» Привскочил со стула:

— Мкртич Ованесович?

— Он самый, дорогой мой! К вашим услугам! Вот где пришлось встретиться! Всегда говорил, что мир — тесный.

Джан — Темиров, сияя улыбкой и золотыми пломбами, шёл между сдвинутыми столиками, придерживая рукой мягкие полы пальто, напоминающего колокол, — боялся сбросить на пол посуду. Пожимая руку Коверзнева, он разыскивал кого–то глазами. Отодвигая наполненный бокал, боком присаживаясь на пододвинутый стул, проговорил:

— Сам бог послал мне вас… Нет, нет, благодарю, водку я не пью. Да и вы уже тоже того… достаточно… Повремените — для серьёзного разговора у нас с вами состояние самое подходящее.

Он всё искал кого–то глазами; потом, приподняв рукав, посмотрел на часы. Медленно разогнал ладошкой дым и попросил:

— Если можно, налейте сельтерской. — Отхлебнув из бокала, ещё раз оглядел зал. Покосился на соседей по столику, сказал шутливо: — Как тут не поверишь в высшее существо: услышало оно мои молитвы и ниспослало мне вас… Не хмурьтесь, через три минуты я освобожусь и всё объясню.