— Вы подлец, Белецкий, — спокойно сказал Коверзнев. Подозвал официанта, расплатился и пошёл из ресторана. В душе его всё так и кипело. В дверях налетел на офицера в австрийской форме, чуть не выронил трубку. И в это время его кто-то окликнул:
— Алло! Ещё один русский! Коверзнев, иди сюда!
На зелёной широченной, как кавалерийский плац, столешнице бильярда сидели двое и болтали ногами. В одном из них Коверзнев узнал художника-аргентинца Роки. Другой, незнакомый, с пышным бантом, в широких клетчатых брюках, был крупен и добродушен. Коверзнев сразу признал в нём земляка и подумал грустно: «Если бы бури и грозы потрепали меня ещё с десяток лет, я был бы точно таким же. Так же бы обрюзг и так же бы прожигал пеплом свою блузу».
Обведя царским жестом батарею бутылок на бильярде, Роки сказал:
— Присоединяйся к нам. Мы на взводе и великодушны. Как тебе нравится комедия с неизвестным солдатом? Сейчас каждая мать, каждая жена могут тешить себя надеждой, что под аркой великого Наполеона лежит её сын или муж.
— Мне не нравится, когда на этот счёт скалят зубы люди вроде тебя, Роки, — с вызовом сказал Коверзнев. — Если бы ты проливал кровь на фронте, ты бы так не говорил.
— Пью за твою наивность, дитя, — рассмеялся Роки. — Ну, не сердись, мой мальчик. Выпей за раздел немецких колоний. За вечный мир и благоденствие на земле. За дюжину исторических заповедей Вудро Вильсона. Ха-ха-ха!
— Наливай, что с тобой делать, художник без роду без племени.
— А мне ни род, ни племя не нужны, — снова рассмеялся Роки. — Как говорили древние римляне: уби бене, иби патриа — где хорошо, там и родина.
«Чёрта с два, — усмехнулся Коверзнев. — Родина одна».
Толстяк посмотрел на Коверзнева виновато и сказал:
— Вы не обращайте внимания на Роки. Он пьян. А вообще- то он любит родину не меньше нашего. Половина его холстов — об Аргентине.
— Я знаю, — сказал Коверзнев.
— Не знаешь! — пьяно возразил Роки. — Никто ничего не знает в этом собачьем мире.
— Вы русский? — спросил толстяк, не обращая внимания на Роки.
— Да, — сказал Коверзнев и назвал себя.
— Пью против Коверзнева! — воскликнул Роки. — Он богат и тщеславен. У него был свой цирк и журнал. У него куча денег.
— Перестань, паяц.
— Коверзнев, я пью против твоего цирка. Ненавижу славу и богатство. Виват искусство!
— Он пьян, не обращайте на него внимания.
— Ни черта я не пьян! Пью против вас!
За этим препирательством и застал их великий князь. Проходя мимо, вяло улыбнувшись, сказал Коверзневу:
— И здесь в своей среде? Верны богеме?
Как мяч, толстяк скатился с бильярда. Великий князь оглядел его с усталым любопытством, промолвил:
— Счастливо веселиться.
Толстяк ошалело потёр виски и, роняя горячий пепел на блузу, произнёс, как Белецкий, с восторженным изумлением:
— Боже мой, с кем вы знакомы! — дёрнул бант, погладил шею и, сокрушённо кивая головой, простонал: — Все, все оторваны от родины...
Выпив бокал вина, начал читать, почти петь, на русском языке:
В этих строках была та самая тоска, которая вот уже три месяца снедала Коверзнева. Жадно затянувшись, он попросил:
— Читайте ещё.
Поэт застенчиво взглянул на него, выпил бокал вина, стряхнул с рукава пепел и снова начал читать нараспев.
Роки, который ничего не понимал по-русски, опять затянул пьяно:
— Коверзнев, откуда у тебя деньги? Ты правда имеешь цирк в России и стрижёшь с него купоны? Я перестану с тобой встречаться...
Толстяк не выдержал, сердито посмотрел на него и, тяжело засопев, сказал по-русски:
— Давайте уведём его домой. Ему надо проспаться.
Они долго уговаривали Роки. Наконец вышли на улицу. Пахло фейерверком и асфальтом, бензином и духами. Было не менее людно, чем днём. Виднелись мундиры всех армий мира. Раздавались пьяные крики солдат, взвизгивания девушек. На лужайке сквера, с шипением и треском разбрызгивая искры, крутилось огромное колесо. Гирлянды цветов и ленты, провисшие меж деревянных копий, были подсвечены цветными прожекторами...