Чемпионы

Эта мысль заставила его решиться на хитрость. Он подбил старика библиотекаря вырвать из подшивки французский номер «Гладиатора», вложил меж страниц крупную сумму денег и нагло заявил чиновнику полиции, что преподносит ему на память своё творение.

Чиновник задохнулся от волнения, схватился пальцами за жилистую шею. С трудом взяв себя в руки, сказал несколько принуждённо, что если бы он прежде знал о литературных талантах мсье Коверзнева, всё было бы по-иному: конечно, писателю необходимо видеть родину, чтобы рассказать миру в своих книгах о тех невероятных событиях, которые на ней произошли. Эти слова заставили Коверзнева насторожиться и вспомнить гнусный намёк Белецкого, но чиновник, оказывается, не имел ничего такого в виду... Через двадцать минут Коверзневу был вручён заграничный паспорт. Обрадованный Коверзнев совершенно обнаглел, и так как у него не было ни английского, ни норвежского, ни шведского номеров журнала, вложил деньги в три детективных романа и преподнёс их, кому следовало. Так в его паспорте появились визы. И на другой день он стоял на палубе парохода, пересекающего Ла-Манш, освещённый тусклым солнцем, — прощался с берегами Франции.

В Лондоне снова пришлось понервничать, так как не было известно, когда и куда его отправят. Наконец его, вместе с десятком русских, отвезли поездом в один из шотландских портов и посадили на транспорт. Очередная взятка в таможне сделала его чемодан неприкосновенным (лишь жалкий мешочек с бельишком услужливо раскрыл им Коверзнев)...

Скромненько, поджав колени к подбородку, Коверзнев сидел на палубе транспорта, стиснутый дамой в костюме, сшитом из гардины, и стариком в старомодном канотье. Глядя на вздымающиеся волны, он перебирал в памяти петербургских знакомых, которые могли бы ему обменять состояние на русские деньги. Ветер крепчал, волны, одна крупнее другой, подбирались к палубе. Неожиданно одна из них обрушилась на людей. Коверзнева швырнуло к перилам. Захлёбываясь, ничего не видя, кроме вставшего на дыбы моря, он с трудом ухватился за железный прут, но его тут же оторвало и бросило назад, к стенке. Когда транспорт замер, покачиваясь, Коверзнев понял, что руки его пусты; лишь тощий мешочек болтался у него за плечами. Он в ужасе зашарил глазами по пенящейся палубе, где валялись шляпы и саквояжи, в надежде увидеть свой чемодан. И вдруг засмеялся. Он подумал, что сейчас ему не придётся строить никаких планов. Насколько всё-таки обременительны деньги! Вот бы удивился Роки, узнав, что он перестал быть богачом...

В Христиании, вместе со всеми пострадавшими, он с аппетитом выхлебал миску бурды. Даже в Стокгольме он равнодушно поглазел на кольца и колье, разложенные на бархате витрин, подумав, что Нина никогда не питала пристрастия к украшениям. В ожидании отправки он потолкался в толпе, любуясь домами, стоящими среди скал и голубой воды, и задолго до отбытья — в нетерпении — вернулся на палубу.

Мысль о Нине овладела всем его существом. До встречи оставались считанные часы. Глядя на чаек, почти касающихся крылом мокрой палубы, он думал, что эти птицы, может быть, совсем недавно летали над петроградским побережьем, и — кто знает — возможно, Нина так же провожала их глазами. С каждой минутой нарастало его волнение. Вот помаячил золотой купол Кронштадтского собора, вот выплыла слева по борту полоска родного лахтинского берега, поросшего стройными, как свечи, красными соснами. Коверзнев с трудом сдерживал подступивший к горлу комок. Когда сверкнул купол Исаакия и показались подъёмные краны, дымящие трубы, стеклянные крыши заводов, серые громады домов, слёзы брызнули из его глаз. О, как хотелось опуститься на колени, припасть к родным петроградским плитам, целовать и целовать их!..

Он сошёл на ватных ногах по трапу — в толпу; глядел вокруг сквозь слёзы. Безусый красноармеец толкнул его в спину:

— Проходи, проходи!

Толпа швыряла Коверзнева из стороны в сторону; он был, как пьяный.

— Проходи, тебе говорят!

Но он стоял, отыскивая глазами Нину. «Неужели и это письмо она не получила? Нет, нет! С ней ничего не могло случиться! Просто, может быть, она переменила адрес...»

Перед самым носом продребезжал трамвай — родной трамвай! Проехал извозчик — родной извозчик! Какой-то мужчина ударил его невзначай чемоданом и не извинился — всё равно, родной человек. Ох, как это много значит — родина, особенно для того, кто покинул её не по своей воле!

Волоча за собой котомку, он пересёк дорогу. «Нет, нет, — заверял он себя, — с Ниной ничего не случилось! Если я не найду её сразу, значит, она в другом месте... Скоро, совсем уже скоро я увижу её... О Нина, я вернулся к тебе!.. О моя родина, мой Петроград!..»