Черчилль

Лишь в изобретательных умах двух гражданских активистов правительства — Ллойда Джорджа и Черчилля — без конца роились идеи о том, как дать новый толчок войне, застрявшей в окопах Франции. И хотя они выступали с разными стратегическими предложениями — Ллойд Джордж ратовал за высадку в Салониках, а Черчилль — за экспедицию в Дарданеллы, — базовый принцип был один и тот же. Вместо того чтобы сосредоточивать силы союзников на неприступных позициях противника, «жевать колючую проволоку», как говорил Уинстон, и впустую жертвовать десятками тысяч человек на Западном фронте, нужно использовать преимущество британского флота, обойти с фланга центральные империи и поискать другую линию фронта, на которой можно было бы одержать блистательную победу. Тогда-то и появилась мысль открыть фронт в каких-нибудь далеких землях, там, где франко-британские войска смогли бы обойтись меньшими человеческими жертвами. Однако Черчилль упустил из виду, что в таком случае союзники также были бы не в состоянии нанести сокрушительный удар по вражеской военной машине.

По правде говоря, Уинстон долго не мог выбрать между северными и Средиземным морями. С лета 1914 года и до начала 1915 года он лелеял план экспедиции в направлении Балтийского моря. Согласно этому плану армия союзников должна была перехватить инициативу и нанести удар по войскам Второго рейха, затем овладеть каким-нибудь островом в Северном море у берегов Германии (Боркумом или Силтом), захватить Шлезвиг, прорваться в Балтийское море, тем самым вынудив Данию вступить в войну, а русских — высадиться в Померании^{92}. Но этот план натолкнулся на непреодолимое препятствие, а именно — яростное сопротивление большинства экспертов военно-морского ведомства.

Конкуренцию этому дерзкому плану действий на севере составила еще более грандиозная концепция наступления и победы, долгое время остававшаяся в тени, но наконец созревшая в деятельном уме Черчилля. Итак, в январе 1915 года Уинстон сделал окончательный выбор в пользу нового плана действий, при разработке которого он, вероятно, вспомнил все сказки о Востоке, которые слышал в детстве. Отныне этот план занял все его мысли и поглотил всю его невероятную энергию, неисчерпаемые запасы энтузиазма и пылкого воображения. Ведь теперь речь шла не больше не меньше как о том, чтобы войти в Босфор и Дарданеллы и захватить Константинополь.

В то же время из России пришло тревожное известие о том, что турецкие войска вот-вот совершат прорыв на Кавказе. А Черчилль, в свою очередь, нетерпеливый и неутомимый, как никогда, пускал в ход свой полемический талант, чтобы убедить безынициативный, вялый Военный комитет в преимуществах своего плана. И комитет сдался. 13 января 1915 года он утвердил грандиозный стратегический план Черчилля и поручил адмиралтейству осуществить его, а именно: подготовить морскую экспедицию для бомбардировки и дальнейшего захвата полуострова Галлиполи, а затем и Константинополя. Таким образом, Военный комитет принял роковое решение, имевшее трагические последствия. Никто даже не задумался о том, а почему, собственно, падение Константинополя должно было непременно повлечь за собой падение Германии. Правда, все были уверены в том, что операция продлится недолго и не будет стоить союзникам больших потерь. А ведь совсем рядом с местом высадки экспедиции некогда стояла Троя — символично, не правда ли?

К несчастью для Черчилля, он был слишком увлечен своей ставшей навязчивой идеей захвата Константинополя и в то же время слишком уверен в своем военном гении. Поэтому, вместо того чтобы позволить морским экспертам подробно изучить свой грандиозный стратегический замысел, вместо того чтобы тщательно сосчитать, сколько кораблей и моряков было в резерве британского флота, принять к сведению все возражения (почти все специалисты тщетно пытались ему доказать, что чисто морская операция практически неосуществима, что без амфибийной операции не обойтись), Уинстон принялся осуществлять свои рискованные затеи, не обеспечив ни необходимой материально-технической базы, ни своего политического отступления.

Он продолжал с обычным своим пылом и популистским чутьем изливать потоки красноречия на оппонентов, обосновывая принятые им решения и меры. Вот почему в тот день, когда разразилась катастрофа, народный гнев обрушился прежде всего на него. Романтическое воображение Уинстона все время звало его в погоню за миражом. «Это одна из величайших военных кампаний в истории, — продолжал он утверждать после того, как союзники потерпели несколько поражений подряд на море и на суше. — Вдумайтесь, что такое Константинополь для Востока. Это больше, чем для Запада Лондон, Париж и Берлин вместе взятые. Вспомним о том, что Константинополь был владыкой Востока. Вдумайтесь, что означало бы его падение. И какие последствия оно имело бы для Болгарии, Греции, Румынии, Италии»^{93}.