Чердак

Не понимаю, зачем мне понадобилось с ней спорить? Если честно, я была с ней согласна: пусть бы этот подонок сдох.

Надо было убедить Пэтси, и я принялась переписывать на стене Библию. Начала над ее нарами с Нового Завета тем же карандашом, потому что Ветхим она была пропитана без меня, – старалась целый день, доказывала и аргументировала, особенно выделяя места, на какие хотела обратить ее особенное внимание. И это оказалось единственным способом заставить Пэтси позволить заглянуть в ее Библию – единственный источник чтения в наших обстоятельствах. До сих пор не ясно, как ей удалось пронести ее в камеру. Когда Пэтси уводили, забрали вместе с ней и Библию.

Я дошла до седьмой главы Деяний Апостолов. Последнее, что я написала: «Выйди из земли твоей, и из родства твоего, и из дома отца твоего, и пойди в землю, которую покажу тебе».

Пэтси привели перед самым Рождеством, когда в нашем отсеке царила суматоха. Роуз делала для друзей открытки. Она воображала себя художницей и рассказывала небылицы о том, будто имела собственную студию в здании государственных структур. Роуз работала шариковой ручкой на дешевой писчей бумаге, и я не могла судить строго ее мазню, но считаю, что сама рисую весьма недурно, и ее потуги не шли ни в какое сравнение с моим искусством. Наверное, свою роль сыграла профессиональная зависть. Роуз решила, что пошлет открытку шерифу, но до этого на ней распишется наша компания.

Все смеялись, радуясь праздничному настроению. Магазинные воровки жалели, что они не на улицах и не могут воспользоваться столпотворением. Роуз рассказала, как, пользуясь пластмассовым животом, изображала беременность, чтобы обворовывать покупательниц. Я сидела на нарах, думала и слушала. Пэтси читала Библию. Потом пришла Джойс из третьей камеры, подписать открытку для шерифа. Она радостно подпрыгивала и, подавая ее мне, бросила: «Шевелись, говнючка». Джойс, как и я, попалась на фальшивых чеках, только подписала их гораздо больше – за платья, за проигрыватели, кучу денег выкачала из продовольственного фонда за сладости, сигареты, канцелярские товары и всякую всячину. Ей было тоже восемнадцать лет, но это не первый ее привод. У Джойс был богатый муж, мать трахалась с судьей, который станет судить ее, так что она, скорее всего, легко отделается.

Затем я стала размышлять о шерифе – видела пару раз на кухне: жирный, самодовольный и счастливый оттого, что на его толстой заднице болтается пистолет, а на доске написано мелом меню. Смотрела на подписи под нарисованным синей шариковой пастой худосочным ликом Санта-Клауса, и мне расхотелось подписывать. Я вернула открытку обратно Джойс. Она настаивала, я отказывалась. Тогда Джойс пожала плечами и повернулась к скукожившейся в уголке койки и дико смотрящей на нее Пэтси.

– Я тоже не хочу подписывать, – заявила та. – Откуда мне знать, что вы не используете мою подпись против меня?

Взглянув на нас с отвращением, Джойс отошла и объявила девушкам, что мы не желаем подписывать. Появилась Роуз и поинтересовалась: неужели мы считаем ее рождественскую открытку настолько плохой, что не желаем подписывать? Я так не считала, но не склонна была разговаривать и отвернулась к стене. Тогда она накинулась на Пэтси и сердито завопила: «Ты ничего не понимаешь!» Бедняга не выдержала, она и без того до смерти боялась всех, кроме меня, и разревелась. Но это еще сильнее раззадорило Роуз.

Я слышала разговоры в закутке: если они не ассоциируют себя с коллективом, то не могут пользоваться нашими привилегиями: телевизором, свободной стиркой, писчими принадлежностями, не должны ходить в кухню за едой… Нарочно говорили так громко, что мы не могли их не услышать. Роуз распространялась, что хотела сделать нечто доброе, а шериф относится к нам чертовски хорошо, и наша тюрьма, по сравнению с теми, в которых она успела побывать, больше похожа на сельский клуб.

Я лежала на грубом одеяле лицом к стене и злилась. С каждым их словом все сильнее. Наверное, потому, что провела в четвертой камере слишком много времени. Наконец вскочила, подбежала к воротам, высунулась в закуток и закричала:

– Если так, запихните свою идиотскую открытку в зад!

Рядом со мной оказалась Джин, взмахнула правой рукой, и от ее удара онемела вся левая сторона моего лица. Она расквасила мне нос. Я смотрела на нее, и кровь текла мне на губы и на форму. Я молча отвернулась и вернулась к себе на нары. Пэтси слышала удар и заметила кровь. Она сидела, раскачиваясь, и причитала. Глаза побелели.

– Вот лесбиянки, вот лесбиянки, – повторяла Пэтси.

Я почувствовала себя уставшей и успокоившейся, словно долго-долго плакала. Сестра Блендина раскладывала пасьянс. Ей открытку подписать не предлагали.

На следующий день мой нос распух, на переносице и под глазами появился синяк. Пэтси, проснувшись, взглянула на меня и расплакалась в подушку.

Нос мне ломали не впервые, и я не беспокоилась. Когда ворота отъехали в сторону, я оделась и снова легла. Другие девушки из четвертой камеры, проходя мимо, молча посматривали на меня. Потом подошла Кэти и бросила:

– Поскользнулась в душе?