Черепаха Тарази

Бессаз живо представил его тяжелую жизнь среди упрямых, диких мушриков — без бога в душе и без царя в голове, — которые так и норовят обвести его вокруг пальца. К тому же старик страшно одинок, и его не может не терзать мысль о незамужней пока дочери, которой уже двадцать пять, а здесь, куда ни кинь взор, не найдешь достойного человека — одни конюхи, пастухи, солекопы, люд мелкий и темный, а она ведь как-то призналась, что благородных кровей, в роду ее был и министр при дворе эмира, правда умерший от запоя… но все же, шутка ли, министр… везир…

И Бессазу стало жаль бедного старика, вынужденного жить в скромном, маленьком домике из двух комнат, на жалованье обыкновенного городского писаря, хотя и выполнял он работу за пятерых должностных лиц.

Имам без помещения для молитвы, без мечети, фундамент которой, по его словам, был заложен на площади лет десять назад, но с тех пор заброшен, ибо город обещает, но в конце года опять не дает денег на строительство, и легче, как говорится, слепому стать снова зрячим милостью божьей, чем выпросить хотя бы копейку у его прихожан на благотворительность, — мушрики уже весь камень фундамента растаскали в свои соляные убежища.

Мучаясь от жажды, Бессаз поднялся с постели и тихо, ощупью направился на кухню, где спал теперь старик. Гостеприимный, он поселил Бессаза в своей комнате, а сам устроился кое-как в неудобстве на крохотной кухне, заваленной старой, ненужной мебелью.

Бессаз тихо нажал на дверь, уверенный, что старик давно уже спит, и остановился, сконфуженный.

При зажженной свече старик, сидя на постели в белом ночном халате и чепчике, необычайно худой и нелепый, натирал какой-то терпкой мазью средний палец руки. Близоруко моргая, он уставился на дверь, думая, что зашла дочь, подождал, но, разглядев наконец Бессаза, застонал и тут же растянулся на постели, поспешно укрывшись одеялом, но оставил открытой лишь руку, которую мазал, — выставил ее на подушке рядом с головой — напоказ Бессазу.

Бессаз глянул на его руку и заметил, что палец, который тщательно опускался в склянку с мазью, теперь так согнут, что похож на обрубок.

— Мне показалось, что вы зовете… — пробормотал Бессаз. — Простите… — И направился поспешно к двери, еще раз бросив взгляд на его скрюченный палец, будто сведенный параличом.

Старик ничего не ответил от растерянности, а Бессаз, так и не выпив воды, пошел к себе.

Полчаса назад Бессаз лежал и размышлял о том, что же переменило его отношение к старику, — ведь еще сегодня он намеревался держать его как арестанта взаперти. Откуда этот тончайший психологический сдвиг — из страха ли, из простого желания найти себе союзника в столь запутанном деле?

Но ведь вовсе не обязательно клясться в любви и верности своему союзнику, можно просто делать с ним общее дело, но соблюдая при этом как лицо, занимающее более высокое служебное положение, определенную дистанцию. Хотя все, видимо, не так просто: началось с чувства жалости, когда старик принес ему убитого орла, и еще этот палец на руке, который показался Бессазу наполовину отрубленным.

И все же непонятно: не вид же этого пальца мог так повлиять на Бессаза, палец, который, как теперь случайно выяснилось, был нормальным, не сведенным ни судорогой, ни параличом. Просто старик так ловко сонгул его, чтобы Бессазу показалось, будто это обрубок. И сделал это нарочно, чтобы тронуть Бессаза жалостью, зная о его чувствительной натуре.

Ну, а почему сейчас, когда подвох раскрылся, старик снова повторил свой жест и даже выставил руку напоказ?

Неужели он надеялся, что Бессаз при свете слабой свечи ничего не разглядел, не заметил обмана? А может, держать палец скрюченным, чтобы походил он на обрубок, — одна из его дурных привычек? Или все-таки он страдает судорогами, да еще такими болезненными, что приходится каждую ночь перед сном натирать пальцы мазью?

Если это болезнь, то старика конечно же жаль, и, может быть, само сознание молодости, силы и примирило Бессаза с немощным имамом.

Утром они решили вместе подняться на холм и поработать весь день не покладая рук. За завтраком Бессаз смотрел, как старик ест левой рукой — И с непривычки почти всю еду мимо рта — на скатерть, и все из-за того, что не хотелось ему смущать гостя видом пальца, сведенного судорогой.

«Старик конечно же желает направить расследование в выгодную для себя сторону, — думал Бессаз. — А впрочем, для прикованного уже все равно, как поведу я расследование — против него или за… Доброе имя мертвому, его реабилитация — фетиш, пустой звук. А вот для живого человека, например для того же старосты, — доброе имя может помочь получить надбавку к жалованью или выдать дочь за достойного человека… И кто меня осудит, если я пойду на поводу у старика ради того, чтобы сделать ему доброе имя… Есть много вариантов применения фуру аль-фикха [29] — этой святая святых юридической практики.