ЧЕРЕПАХОВЫЙ КОТ

Бедность – в сущности, калечащая хроническая болезнь. От неё сохнет и трескается душа, притупляются чувства. Ты становишься похож на обветренную руку с неистребимой грязцой под ногтями. И руку эту сводит хронической судорогой. Когда-то мой друг, Серёжа-философ, за кружкой скверного кофе показательно доказал мне теорему о счастливом бомже и несчастном цивиле – этой теоремой Серёжа развлекал своих студентов. Знаете, она из разряда тех парадоксальных задачек про «вес слона равен весу комара». Только в случае со слоном нужно решать какое-то мошенническое алгебраическое уравнение, а в случае с бомжом – рисовать отрезки от одной точки до другой. Одна точка – потребность. Другая – удовлетворение потребности, то есть момент счастья. Дальше опять пара точек, два конца отрезка: потребность-удовлетворение. И так ad libitum.

Так вот, по Серёже-философу наглядно получалось, что условный бомж определённо счастливее условного цивила. Вся фишка в характере потребностей и, следовательно, скорости их удовлетворения. Ведь чего хочет средневзятый цивил? Хорошую работу. Жильё. Машину. Какое-нибудь кресло какого-нибудь начальника. Что-то скопить, чему-то научиться, куда-то съездить – ну, вы уже поняли и приложили к себе. На реализацию этих желаний уходит от нескольких недель до нескольких лет, и всё это время ваши неудовлетворённые потребности зудят не умолкая, превращая жизнь в утомительную череду стайерских забегов.

А бомж – он спринтер. Даже не спринтер, о чём я? Бомж вообще никуда не бежит, а мерно шагает от одной точки отрезка до другой. И отрезки эти не длиннее шага. Испытал потребность пожрать – тут же порылся в помойке за рестораном и что-нибудь надыбал. Счастье? Счастье. Захотел выпить – подсобрал жестяных банок, насшибал мелочи у прохожих и к вечеру благополучно отоварился в аптеке настойкой боярышника. Опять счастье. А сколько в жизни бомжа нежданных подарков судьбы в виде выброшенных на помойку пуховиков и сапог, в виде незапертых по недосмотру подъездов, где можно тепло переночевать. Сыт, пьян, укутан, не выставлен на мороз – чего ещё желать? Вот и получается, что бомж всегда (или большую часть времени) теоретически счастлив.

Конечно, я тут же возразил Серёже-философу, что бомжи бывают разные. Вчерашние погорельцы, свежие жертвы риэлторов, замечтавшиеся дипломированные растяпы – да мало ли их, бывших людей, порывающихся вернуться к цивильной жизни? На что Серёжа резонно заметил, что имел в виду бомжа идеального, такого бомжа, который никем, кроме как бомжом, быть не может – хоть ты МГИМО ему проплати и в Газпром устрой. Всё просрёт и смоется в подвортню, дожёвывая последний бутерброд с икрой. А наутро пойдёт шакалить по мусоркам. Есть ведь такие среди нас? Есть. Сколько угодно.

Поэтому и я теперь говорю: нищета лучше бедности и ноль лучше, чем ноль целых сколько-то там десятых. Так мы плавненько уходим в нехитрые аллегории и, кажется, подплываем к буддизму. Но кто я такой, чтобы рассуждать о буддизме?

Воплощённый в дворника, я постоянно взвешивал себя и постоянно находил себя лёгким. Таким лёгким, что скользил по миру и времени, не оставляя следов. Не было во мне ни мины, ни шекеля – одна призрачная дворничья шкурка, плёнка-выползок, внутри которой было то же, что и снаружи – медленная пустота.

Устав от всего, что было мне когда-то важно, я часто констатировал свою пустоту со спокойствием метеоролога. Будь у меня хоть на пол-мины буддистской мудрости, я принял бы эту пустоту и пошёл бы её путём – чтобы однажды, через много-много линек, добиться от неё свечения. Осознанная последовательность – одна из самых красивых вещей на свете. Но в том-то и лажа, что я и с этой точки зрения безобразен. Вечно застреваю где-нибудь посередине, желая сидеть одной и той же задницей на двух стульях, и в результате вечно оказываюсь на полу.

Благородное отсутствие желаний и подлинная бытовая невзыскательность чередовались во мне с мутной животной злостью из-за невозможности сформулировать свои желания и тоской по банальной добротности вещей. «Я уже ничего не хочу» звучало во мне на два голоса. Один голос был шелестом летящей шкурки. Второй – рыком на высоте истерики. Как уже было сказано, я хотел Всего-и-Сразу, словно сопляк в «Детском мире». Но, в отличие от сопляка, понимал, что вместо всех этих офигенных роботов, многометровых железных дорог и упоительных вертолётов с радиоуправлением получу на выходе лишь пару воздушных шаров.

А осень меж тем вкатывалась в зиму. Никогда прежде я не следил за погодой. Мне было вообще пофиг, на сколько там градусов укоротилась красная нить в стеклянной трубке за окном. Но теперь я мысленно готовил себя к снегу. Первый сильный снегопад (особенно, если он приходится на выходные) – это момент истины для дворника-первогодка. В этот момент дворник радикально задумывается о собственной жизни и мобилизуется. Если ещё не всё потеряно, он пускает свою паническую энергию на поиски Другого Места. Если же с дворником все кончено, то он достаёт из шкафа валенки и готовится идти на войну с белой нечистью.