Через бури

— Большому кораблю — большое и плавание. Ломоносов мечтал своих Ньютонов иметь. Так вы ж не на Ньютона замахиваетесь?

— Нет, только на Эйлера…

— Э, брат, тут я тебе не друг! Никто больше Эйлера во многих областях науки открытий не сделал.

— Я не против Эйлера. Я восхищаюсь им…

— Объяснись.

— Сталь прочнее при растяжении, много слабее при изгибе, а при продольном изгибе — просто слаба, ненадежна за пределом ограничений Эйлера. Не так ли, профессор?

— Скажем ему спасибо за это, а в твою зачетную книжку второй раз зачет поставим по сопромату.

— Не спешите, профессор, как бы не захотели первый зачет вычеркнуть.

— С чего бы это? Я не рак, чтоб пятиться назад.

— Хочу фермы без продольного изгиба строить, чтобы металл только на растяжение работал…

— Эх, горе-изобретатель! Ладно, ума хватило при других такое не ляпнуть! Тебе не то что в мостах, а в распорке любой без продольного изгиба не обойтись.

— А если длинные сжимаемые стержни наливными делать?

— Бутылки или рюмки в ход пустить хочешь?

— Нет. Стальные трубы.

— Не понимаю разницы — уголок или труба воспримут на себя равное усилие?

— Я сейчас все объясню, — заволновался Званцев.

Раздался сильный стук в дверь.

— В чем дело? Я занят, — сердито крикнул Трапезников.

— Студент Званцев Александр не у вас ли, профессор?

— Здесь со мной работает.

— Телеграмма им. Видать, шибко срочная.

— Суй под дверь. А ты подними и читай.

Саша одним прыжком оказался у двери, взял бланк и побледнел.

— Откуда? Родители?

— В Барнауле жена рожает, — Саша показал телеграмму.

Трапезников вслух прочитал: «Можешь не застать». Остальное профессор понял…

Прямо с вокзала Шурик бежал через весь Барнаул до больницы, где рожала Таня. Извозчик не по карману.

Его ждали. Сердобольная сестра, едва не плача, вела по больничному коридору, объясняя на ходу:

— Случай редкий и очень тяжелый. Общее заражение крови — родильная горячка. Почти никто не выживает. Ждите чуда. Зато ваша девочка — богатырь. Одиннадцать фунтов весом. Вырастет, вас на руках носить будет.

Таня лежала в палате умирающих, изолированная от других рожениц, чтобы у тех не пропало грудное молоко. Ноябрьский день был ясный, но окна палаты были плотно занавешены. Полумрак создавал иллюзию склепа, и в нем — Таня. По сравнению с ее мертвенно бледным лицом, подушки казались серыми.

Она не открыла глаза, но шевельнулась, чувствуя его приближение. Он сел в изголовье и взял ее руки в свои. И едва не передернул плечами. Словно прикоснулся к покойнице. Мурашки поползи по спине. Ведь он с холода, а она лежит в теплой палате. Впрочем, он разогрелся в беге, а она, бедненькая, лежит недвижно, и кто знает, когда встанет и… встанет ли?

У Тани открылись глаза, и брови удивленно поползли наверх под челку светлых волос, спускавшуюся на высокий, разделенный мучительной морщиной лоб.

— Успел! — на облегченном выдохе прошептала она.

— Зайцем, — весело ответил он. Брови спросили, он ответил:

— У транссибирского экспресса в Тайге одна минута остановки, я и вскочил… и прямо в объятья контролера.

Немой вопрос на бледном, измученном лице и ответ:

— Я ему все рассказал. Денег ни копейки. Карманы вывернул. Там одна телеграмма. Прочел два ее слева и сказал: «Свет не без добрых людей. Начни с паровоза. Покажи машинисту телеграмму. Попросись подручным кочегара». Я ему признался, что кочегаром на пароходе работал. «Вот и поработаешь весь перегон, пока кочегар на угольках отоспится. А ты, я вижу, спешить мастер. Женился тоже по телеграмме?» Я кивнул: «Да, по устной. Уже как пять месяцев». — «Ну, молодец! Слышал я, что женившийся рано не пожалеет об этом, как и рано вставший. Я посажу тебя в купе к проводнику, чтобы караулил тебя до Новосибирска, а там сам поведу безбилетника, а ты зайцем дуй к паровозу барнаульского товарного поезда».

Сестра мягко вмешалась. Таня молчала, а у Шурика лишь внешне звучали обычные слова, скрывая немые волны вспыхнувшей нежности, дошедшей и до милой медсестры, похожей, как Шурику показалось, на добрую фею в белой накидке. Украдкой касаясь паутинным платочком уголков небесно-голубых глаз, прошептала:

— Расспрашивать о дочурке не надо. Она ее почти не видела. И очень страдает. Когда началась родильная горячка, девочку забрал к себе на заимку дед, чтобы спасти искусственным питанием.

После больницы Саша шел на заимку знакомиться со своей малюткой и новыми родными. Николая Ивановича представлял благородным таежным рыцарем.

Подходя к заимке и увидев там работающего садовода, Шурик издали закричал:

— Лучше нашей Танюше! Лучше! Будет жить! Будет!

Отец Тани, Николай Иванович, заметил идущего Шурика. Он сразу же вышел навстречу зятю. Как отметил для себя Саша, это был сдержанно-спокойный коренастый бородач. От Тани Саша знал, что отец ее был настоящим энтузиастом, страстно влюбленным в сибирское морозостойкое садоводство, и что его заслуженно считают сибирским Мичуриным. Но если именем Мичурина назвали старинный город, то Николай Иванович Давидович всего лишь ведал своей заимкой, превращенной им самим в испытательный плодопункт.