Через двадцать лет (СИ)

Сознание заволакивал алкогольный туман, многочисленные «Почему?» играли в догонялки и не давали покоя. Хотелось напоследок подняться и красиво что-нибудь сломать, разбить, швырнуть об стену, разумеется, не попав… Хотелось перевернуть квартиру и истребить осевшие на предметах следы присутствия Луизы – записки, оставленную на полке помаду, единственную фотокарточку. Почему единственную? Почему не сделали больше? Или позор был неминуем? Интересно, а она свою уничтожила – такую же маленькую, нечёткую, единственную? Или у их ребёнка есть шанс однажды увидеть папу во всей красе?

Скорее то, что останется от папы… Не наркоман, не алкоголик, просто неприспособленный к жизни дурак. Распространённая болезнь, верно? Кивнув самому себе, Джимми с силой провёл ножом по руке и тут же вскрикнул. Ох-ты-ж-чёрт-как-больно! Он не предполагал, что будет так больно, за первыми позорными слезами моментально набежали новые, плавившие и без того неустойчивую картинку. Взирая с интересом первооткрывателя на глубокий надрез, наливавшийся кровью, молодой человек воображал будущего супруга Луизы и её свадебное платье. Ну и что, что мужем станет кто-то другой, так правильнее. Он сам не заслуживает ни своей девушки, ни сына или дочери, ни прочих приятностей. Да и вообще, родителям без ноющей «тряпки» тоже будет лучше.

Закусив губу, Джимми сделал ещё один надрез на руке, с трудом подавив тяжёлый стон. «Параллельные прямые не пересекаются». Где это было, в Политехе или у Хоуарда? Впрочем, какая разница? Опьянение постепенно вытесняло боль, а боль выцеживала кровь из бледной вспоротой кожи. Мелькнули в памяти слова Луизы о том, что не стоит делать новых глупостей, но тут подсуетилась совесть, заметив, что он не глупит. Он достойно избавляет людей от своего жалкого существования. Вряд ли они ещё встретятся через двадцать лет – зачем долго ждать и копить проблемы, если те решаются так быстро?

Дождь за окном ласково баюкал, отбивая по стеклу непонятный ритм, но Джим его уже не слышал. Мысли стали лёгкими, практически невесомыми. Предметы перед глазами, качающиеся стены, совпадения, самобичевание и глупые неудачи - всё смешалось в одну пустоту, чей звон, усиливаясь, перекрывал картинку и звук. Перекрывал даже некий голос по ту сторону двери. Или голоса? Лужица крови на полу разрасталась, подползая к краю забытой фотокарточки, похожей на миниатюрный айсберг. Почему-то потянуло смеяться – тихо, из последних сил, забавляясь элегантностью ассоциаций. Айсберг-фотокарточка… А кровь – это вино, много-много красного вина…

Голоса за дверью неожиданно затихли. Или давно затихли? Вот и чудно, не нужно никому его сейчас видеть, потом, через пару дней, спохватятся, найдут – пускай. А сейчас лучше побыть одному, расслабиться, отключиться. Забыть Луизу и уничтожить себя. От мысли о девушке стало холодно… Или он уже достаточно крови потерял, потому и замерзает?

- Простите меня, - шепнул Джимми, неловко скрючившись у кровати, не зная, к кому конкретно обращается, и кто через желанную пару дней его найдёт. Если вообще кто-то вспомнит…

Пальцы подрагивали. Тяжёлая голова с лёгкими мыслями клонилась всё ниже, рассудок, уставший от борьбы, перестал заботиться о каких-то тряпках и фотографиях. Ушёл от проблем и других уберёг… Там, по ту сторону, ничего не будет – ни влюблённостей, ни Джульетт, ни ненадёжности. Ничего, не так ли?

Ведь всё кончено?

  Глава 1. Теория Рождества

(Семнадцать лет спустя.)

Праздник – это время, когда происходит волшебство, сбываются мечты, неожиданности ожидаются, а сюрпризы возникают в два раза чаще обычного. Люди по праздникам добреют и не работают, у всех в голове начинается беззаботный милый кавардак. Особенно зимой. Особенно в декабре.

Ладно, почти у всех.

Александр Гаррет в волшебство не верил, на работе старался не мечтать, а сюрпризов и неожиданностей вовсе избегал. Тем более декабрьских.

На сей раз всё началось с добермана, подтвердившего теорию праздничной «засады»…

- Перерыв полчаса, парни, - хлопнул в ладоши режиссёр, сигналя молодым людям о свободном времени, - рекомендую поесть, попить, покурить, сгонять в туалет и снова покурить. На оставшуюся пару часов вы нужны мне бодрыми и дееспособными, понятно?

Будущие студенты Оксбриджа[1], кивая, рассредоточились по малому репетиционному залу, вновь превращаясь в труппу театра Гордона, точнее, в меньшую её часть. Кто-то, похватав сигареты и куртки, отправился на улицу, вдохнуть свежего морозного воздуха вместе с несвежим вонючим дымом – «Любителям истории»[2] это здорово прочищало сознание и творческие каналы. Тим Стронг, игравший Гектора, аккуратно сдвинул на угол дивана сумки, шарфы и прочее барахло, устраиваясь на свободном месте и открывая зачитанный сценарий. Опытнейший «морской волк» и трудоголик… Что до оставшейся молодёжи, несколько парней рванули в буфет, возглавляемые Гертрудой Вудс – единственной женщиной, имевшей как по пьесе, так и по жизни особый авторитет, благодаря щедрости в угощении, мудрости в советах и неиссякаемому запасу богемно-пошлых анекдотов.