Через Москву проездом

Мы дружим с ним – если это слово уместно, чтобы определить отношения людей, не связанных между собой никаким делом, никакими общими интересами, а одной лишь взаимной симпатией, – полтора уже года. Впрочем, нас связывают книги. Когда-то, в детстве и ранней юности, я читал как одержимый, кажется, я полагал тогда, что смысл жизни в том и состоит, чтобы прочитать книг как можно побольше. Я напичкался мировой и отечественной литературой до того, что, не успевая перевариваться, она торчала у меня из горла изжеванным бумажным комом, и потом у меня долго было несварение – я не брал в руки ни одной книги лет пять. Теперь, с трудом вспоминая писателей и названия, я начинаю все это медленно перечитывать, обнаруживая с удивлением, что, не помня деталей, помню главное – запах, цвет и вкус. Вид книги вновь, как в давнюю пору, только по-иному, не с такой раздражающей силой, вызывает во мне лихорадочное волнение, словно бы что-то посасывает от него под ложечкой – нужно подойти, посмотреть, взятъ… И каково же было мое удивление – не удивление, нет, я обомлел, – когда увидел, оказавшись у коменданта, многочисленные этажерки с книгами. Казалось, вся его небольшая квартирка – две обычные общежитские комнатушки, соединенные прорубленной в стене дверью, – была заставлена этими темными от времени, решетчатыми этажерками, никем уже не производящимися, каких уже нигде и ни у кого не увидишь. Сугубо научные и профессиональные, непонятно для чего необходимые коменданту рабочего общежития, вроде «Теории механизмов и машин», безгрешно соседствовали на этих этажерках с «Опытами» Монтеня и «Золотым ослом» Апулея.

– Что-то ты, Виталь Игнатыч, вялый, я погляжу, – сказал Макар Петрович. – Нездоровится, что ли? Или устал с дороги?

– Вялый? – пробормотал я, с радостью ухватываясь за подброшенную идею. – Да устал, действительно…

– Ну вот, в самом деле. А я приперся. Как дурак. – Макар Петрович поднялся, скрипнув кроватью, и вслед ее скрипу скрипнул сухо и длинно, когда он оперся на него, протез. – Ну, давай, значит, заходи, как сможешь. – Он сделал было шаг, пусто мотнув парусиновой штаниной, но остановился и хохотнул радостно, прижимая жирный подбородок к шее: – Леопарди в передвижке оторвал. Лежала, никто не брал, представляешь?

* * *

Он ушел, я сполз по спинке кровати вниз и снова лег.

Я лежал полчаса, а может, и дольше, – солнце, перемещаясь по небу, пришло на уличную сторону общежития, уже заглядывало в окно, и в комнате делалось душно.

Завтра на работу – в прежний хомут…

Я вновь сбросил рывком ноги на пол, надел сандалии, вытащил из чемодана полотняную кепку, в которой ходил по городу-курорту Сочи, и, закрыв комнату на ключ, спустился на улицу.

Часы на руке показывали около половины первого.

Сейчас в моем родном ремонтно-механическом заканчивается перерыв, отведенный на прием пищи…

Улица была все так же пуста, и сквозь тонкую подошву сандалий, расплескивавших тут же оседавшую тяжелую, каменную пыль, которой было засыпано здесь вокруг все, ощущалось, что земля раскалена солнцем, как сковорода.

В чахлом парке перед Дворцом культуры, на асфальтовой дорожке, рассекавшей парк надвое, стояла квасная бочка, и возле нее, несмотря на дневное рабочее время, толклась небольшая толпа. Граненые пол-литровые кружки мелькали в этой толпе там-сям кусками прохладного прозрачного льда, напоминая своим белым резким блеском о студеной зимней поре.

Прогресс! Невиданный прогресс – квас в нашей захолустной каменной жарильне!

Я встал в очередь, отирая ладонью вспотевший под кепкой лоб, и стоящий впереди меня здоровый, под метр девяносто, широкий, как БелА3 с карьера, мужик, перетаптываясь от нетерпения на месте, тут же наступил мне на ногу. Я крепко поддал ему в бок кулаком, сталкивая с ноги, и выругался с неожиданными даже для своего раздражения злостью и наслаждением:

– Да какого дьявола! Глаз, что ли, нет?

– Чего? – оборотил он ко мне комкастое добродушное лицо. – Отдавил, что ли? – И похмыкал. – Ну, извини. Я как наступлю – отдавлю, в самом деле. Центнер во мне.

– Маловато, – не смог я остановиться, глядя на него все с той же неожиданно вспыхнувшей к нему злостью, испытывая странное, болезненно-приятное удовлетворение от этой злости. – Добавить еще центнерок – настоящий боров будешь.

– В морду захотелось? – спросил он все с тем же добродушным выражением лица, но сощуривая глаза.

– Получишь, – сказал я так, словно он не мне пригрозил, а самому себе.

На нас оглядывались. И продавщица, крутя кружки над бьющими внутри них светленькими тонкими струйками воды на моечном кругу, тоже поглядывала в нашу сторону.

– Возьмешь квас – поговорим, – сказал мужик, помолчав, и отвернулся.

Я вложил в мокрую ладонь· продавщицы свои шесть копеек, получил от нее взамен такую же мокрую, скользкую кружку и, отойдя от бочки под хилую тень тонколапого тополя, поискал глазами мужика.