Через Москву проездом

Но сейчас, я чувствовал, я ошибся, сойдя с «катафалка» здесь. Меня вынесло из автобуса словно бы инерцией, волной воспоминания о прошлых ощущениях, но я сейчас был совсем не в том состоянии…

В город надо, в город, сразу так и нужно было на «катафалке» до города. К Марии зайти, авось дома… так, глядишь, день и рассосется, а утро вечера мудренее.

Я уже собрался шагнуть к кассам, чтобы узнать, когда будет автобус до города, и тут-то меня и окликнули: «Виталик! Эй!»

От продуктового магазина, помахивая рукой, вихляющейся трудной походкой, весь как-то западая на левый бок, шел ко мне Половников. Его одутловатое землистое лицо с висящими тяжелыми брылами улыбалось.

– Привет, мон шер! – сказал он, подходя и с размаху пожимая мне руку. От него, как всегда, несло вином и кислым запахом черного хлеба. Белки его улыбающихся серых глаз были налиты кровью. – А я выхожу из поддавальчика, тоска – с кем словом перекинуться? – и вдруг ба: тебя вижу! Что, все? Из отпуска?

– Из отпуска. – Он не выпускал мою руку, и мне пришлось высвободить ее.

– Ну, Виталик, ну как хорошо, Виталик, что я тебя встретил… – Половников попытался снова взять мою руку в свою, но я не дался. – Деньги у тебя есть? Впрочем, нет, откуда… ты ж из отпуска! Но у меня, погоди… погоди, у меня рубль, железный…

Ага. Вот я для чего вышел здесь: выпить с Половниковым.

– Нет, Николай, не хочу, – сказал я.

– Да брось ты это, не стесняйся! – оборвал он меня. – Сколько ты выручал… Пошли.

– Нет, Николай, не хочу. – Но я сейчас был слишком слаб волей, чтобы сопротивляться.

– Брось, брось ты это. Ну, пошли!

Я пошел за ним, мы купили – он-таки не дал мне вытащить кошелек – по стакану красного и выбрались обратно на улицу.

– Ну-у, как я рад тебя видеть, как я рад! – протяжно сказал Половников, когда мы отошли к обочине и сели на кирпичи под чьим-то забором, специально здесь стоящие для таких дел. – А что, на юге, девочки хороши, наверное?! – Он не задал вопрос, он, с наслаждением втянув в себя носом воздух и прикрыв глаза, как бы сам же и ответил на него. – Хороши, загорелы, в очках темных?!

– И мужики, Николай, там тоже в очках, – сказал я.

Половников не выезжает из Уша никуда скоро уже года четыре. Здесь, в старом Уше, когда нового не было еще и в помине, он родился и вырос и в свою пору, с аттестатом в кармане, уехал отсюда в большую жизнь, проотсутствовал изрядное время – так что успело родиться и подойти к аттестату зрелости новое поколение – и вернулся обратно вот этим: скособочившимся, беспричинно вдруг передергивающимся и алкашом.

– У вас там, пока тебя не было, я слышал, Храбрунов умер? – спросил Половников.

– Умер, – подтвердил я, крутя стакан в руке и не чувствуя в себе сил пить.

– А я вот живу, Виталик, – сказал Половников с непонятной интонацией – то ли жалея себя, то ли радуясь. – Телевизор тут смотрел, – подался он ко мне, понижая голос. – Спектакль один. Так себе спектакль, ни туда, ни сюда, не в этом дело. Жену свою увидел. Играет, падла. А я здесь. Красивая, падла. Играет и поет. С главрежем, падла, наверно, спит – главную роль дали. А я здесь. И ты здесь. Ты зачем здесь? – без всякого перехода, повысив голос, с пронзительностью глянул он на меня.

– Чтоб выпить с тобой, – сказал я.

– А, да, выпить. – Он покрутил стакан перед лицом, вдохнул его запах, зажмурился, и кадык ему судорожно дернуло вверх – он сглотнул. – Ты, Виталик, думаешь, я вру, вру я, да, что я Гамлета, что я Раскольникова да других… да не где-нибудь, а в Москве играл… сочиняю, наверно, думаешь?

– Ты ж мне афиши показывал.

– А, да, показывал. – Половников засмеялся, дергая ртом, поднял затем ко рту стакан, подержал его так мгновение и стал пить, без отрыва, крупно глотая,

ходя большим, горбатым кадыком вверх и вниз. – Ох… пошло! – сказал он, допив, втягивая воздух ноздрями и прислушиваясь к себе. – Пошло… А что не пошло – то по́шло. – Он снова посмеялся, замолчал, выпятив нижнюю губу, и прищелкнул потом языком. – Мне, Виталик, себя не жалко. Себя чего жалеть? Мне мать жалко. Она ведь рожала меня. Нянчила. А я маленький был, крошечный, красненький… У-а, у-а – плакал. Гули-гули говорил… – На налитых кровью глазах у него появились слезы, он смахнул их, дернув ртом, и шмыгнул носом. – А что я теперь поделать могу? Все, ничего. Какой есть. Если б мне все сначала начать… Я, Виталик, вижу сейчас, каким я хреновым актером был. Хреновым, да! И только сейчас, сейчас только понимаю, как играть надо. Сейчас только! Э-эх…

На пустой круг перед станцией, густо пыля, вылетел с улицы и, лихо развернувшись, остановился городской автобус. Двери его со скрипом раскрылись, и из них высыпались один за другим немногочисленные дневные пассажиры: две согбенные старухи с клюками, загорелый мужик в майке с переброшенной через плечо рубахой, трое мальчишек-школьников. Открылась дверь кабины, и из нее выпрыгнул водитель, парень лет двадцати двух, тоже в майке, как и мужик, и с большой, непонятно что изображающей синей наколкой на левом плече. Он пнул без всякой видимой надобности скат, сплюнул себе под ноги и пошел к кассам отмечаться.