Через Москву проездом

– Картошечку и колбасу жареные, Виталь Игнатыч? – пристукнув протезом по полу, повернулся на стуле, обратив ко мне зрячий глаз, Макар Петрович. – Вот с Игнатом Романычем организовали, коронное наше местное блюдо.

– Ну что ж… если угостите, – сказал я.

– А мы не угощаем. Мы сразу на троих готовили, – с хозяйской интонацией, по-хозяйски подпирая стол животом, сказал отец. Он всегда, везде быстро начинал чувствовать себя хозяином, по-хозяйски распоряжаться и приказывать, даже странно, почему вчера, ожидая меня, он сидел в такой неестественной, напряженной позе. Я примостился за столом, выложил наверх руки, и он увидел бинты. – Это что с тобой? – спросил он с недоумением.

– Салют в честь твоего приезда, – сказал я с усмешкой и спохватился. – Пустяки. Небольшой ожог, не обращай внимания.

Макар Петрович ковырялся вилкой в сковороде на подоконнике:

– Да вроде еще ничего, теплое. Или разогреть?

– Давай так, – сказал я.

Он поставил передо мной картошку с колбасой, прямо в сковороде, чтобы меньше остывало, и я стал есть, а он, брякая деревяшкой, снова сел к своему стакану. Разговор между ним и отцом не возобновлялся, он был искусственный, протянуть время до моего прихода, и вот я пришел.

– Как спалось? – спросил я отца, хотя прекрасно знал уже, как он спал.

– А не очень, Виталий, – дребезжаще сказал отец. – Совсем уже рассвело, а я все без сна еще. Новое место. И в гостинице, пока привык, тоже все не мог заснуть. Это уж годы. У тебя как, нет такого? Тебе все равно, где спать?

– Все равно.

– А мне вот нет, – сказал отец. – Это уж годы. А может, у тебя есть, ты просто не замечал?

– Нет, – я усмехнулся. Тайная пружина отцовского вопроса была мне ясна. – Прекрасно сплю в любой обстановке.

– Ага… – протянул отец. – Так.

Я съел картошку с колбасой, попил с ними чаю с сухарями, и мы с отцом пошли на автобусную остановку ехать в город.

День опять обещал быть жаркий, небо было без малейшей хмари, я забыл кепку у себя в комнате, и голову уже пекло, хотя солнце стояло совсем невысоко.

– Так и что же, до чего же мы с тобой договоримся? – спросил отец уже в автобусе. Нас подбрасывало и мотало на сиденьях, и внизу, далеко под нами, плыли гигантские террасы карьера.

И опять я не знал, что отвечать.

– Давай не будем опубликовывать коммюнике, – сказал я наконец. – Можно без него? И так ведь бывает.

– Бывает. – Отец помолчал. – А зачем же я ездил к тебе? – спросил он затем. – Неделю в этой гостинице жил, ждал тебя? Зачем? Очень мне хотелось торчать в ней. Меня все выселяли, все в райком обращаться приходилось: очень вас прошу, сделайте звонок, пусть смилостивятся…

Теперь помолчал я.

– Повидались, отец, – сказал я потом. – Повидались, поговорили. Я уж столько в Москве не был… Я уж и хотел наведаться… теперь, может, наведаюсь.

– Когда?

– Не знаю, отец.

Обо всем вчера, главном, основном, было переговорено, все нам обоим было ясно и понятно, и отец задавал сейчас свои вопросы не потому, что он надеялся переиграть что-то, переиначить, это в нем говорила инерция, она вновь и вновь обращала его вспять…

Поезд уходил в семь вечера с минутами.

Мы купили в кассе на вокзале билет и вернулись в гостиницу. Времени до семи часов было бездонно, и мы оба уже тяготились этими долгими часами, которые должны были провести вместе.

– В ресторан, может, пойдем пообедаем? – предложил отец

В ресторане прошло чуть не полчаса, пока к нам подошла официантка, и это меня обнадежило: с такими темпами на ресторан вполне могло уйти часа три.

Потом мы ждали салат, потом борщ, потом антрекоты – и все эти безмерно долго плетущиеся минуты и минуты можно было счастливо заполнить раздраженными пустыми разговорами о бездарности нашей сферы обслуживания, куда ни оглянись.

– Можешь мне объяснить, что ты все-таки не переходишь на инженерную должность? – неожиданно спросил отец. Все та же инерция опять понесла его вспять. Мы уже кончали обед, съели антрекоты и теперь ждали компот. – Скажи мне все-таки.

– Боюсь, – сказал я. Я сидел развалившись на стуле и далеко под стол вытянув ноги.

– Чего? – спросил отец. – Что инженером меньше зарабатывать будешь, может быть? Так это ненадолго. Я ж тебе обещаю: год-другой – а там… у меня все-таки есть связи.

Я рассмеялся. Господи боже, ведь он искренен. Он мне желает добра. Оба они мне желают. Искренне, искренне, без всякой игры. Какая уж тут игра. Жизнь прожита, и ничего после нее – кроме меня. И им хочется любоваться мной, видеть меня счастливым – для своего счастья. Единственно, что они не хотят видеть меня никаким иным, кроме как своим подобием.

Попытаться объяснить ему, чего я в действительности боюсь? Если бы я сам понимал точно – чего…