Через Москву проездом

Перемены узды, вот я, видно, чего боюсь. Пока я электрик, рабочий, пока жизнь идет прежним ходом, как шла предыдущие годы, во мне сохраняется ощущение некоей временности ее, некоего приготовления к чему-то иному, большему, значительному, мне кажется, что у меня еще все впереди и то неухваченное, самое важное в ней, самое главное – смысл существования, цель его – будет еще понято мной, расшифровано, открыто… – есть еще надежда; сделаться же инженером – это как надеть хомут, это уже все равно как встать на азимут, все равно как наметать шов, и только остается ровнехонько пройти по нему; вся жизнь из этой узды видна навылет, вся, до конца – и чем же жить в ней, каков же смысл ее? Пятнадцать лет прошло, а я не ближе к разгадке, чем тогда. И лишь одно ясно и понятно: не походить на них, не быть ими, не повторить их. Неужели придется в конце концов и нет ничего иного?

– Знаешь, чего боюсь? – сказал я, отсмеявшись. Нет, не объяснить ему ничего, он даже не попытается понять, да он просто посчитает все это шизофреническим бредом. – Я боюсь карьеры. Боюсь, а вдруг так лихо пойду вверх, что влезу черт те куда. И сидеть там потом наверху, и бояться шаг влево сделать, шаг вправо, чтобы не сверзиться.

Теперь засмеялся отец. Он смеялся, откинувшись на спинку стула, взявшись руками за край стола, оплывшее большое тело его колыхалось, и я на краткий миг вновь вдруг увидел перед собой не старика, а важновельможного чиновника. Он все воспринял всерьез.

– Это кто ж тебе сказал, что ты непременно взберешься? – с чувством неявного, сокрытого превосходства спросил он. – Это вовсе не так-то просто.

– Лестница есть лестница. – Нам принесли компот, я отпил – он был совершенно несладкий и ягодами в нем не пахло. – Встал на нее – так уж не стоять же. Ноги сами тебя понесут.

Напротив меня снова сидел усталый больной старик.

– Никогда я не думал, – пробормотал он, глядя к себе в стакан с компотом, – что из моего сына выйдет такой…

Дальше по смыслу должно было следовать что-нибудь вроде «идиота» или «дурака».

«Если он сейчас договорит – к чертовой матери, дообедываю и уматываю! – Все во мне так и всколыхнулось. – Какого черта!»

Но отец недоговорил.

Мы расплатились и пошли из ресторана. Была половина третьего. До поезда оставалось еще три с лишним часа.

* * *

«Все проходит», – написал на своем знаменитом кольце царь Соломон, и эти три часа тоже прошли.

Мы приехали на станцию, когда поезд, влекомый тепловозом, медленно и тяжело, гулко постукивая на стыках рельсов, входил на перронный путь. Поблескивая белым металлом втулок, мощно и размеренно ходили шатуны, вращались громадные диски колес, и так, как вспоминается то, что забыл, когда вернешься на место, где это забывшееся помнил, меня вновь, мгновенным ощущением, настигло прежнее воспоминание: проплыл надо мной черный низкий потолок в дрожащих красных отсветах, прозвучали негромкие голоса, и состояние великой торжественности души пронзило меня сквозь всю мою нынешнюю взбаламученность, и – отчего? оттого, что я был рядом с отцом? – я вдруг понял, что это такое и откуда это во мне: это дом моего деда, это родина моего отца, это моя неизвестная мне родина, семнадцатидворовая деревенька на Ярославщине, быть может, еще стоящая на тощих, бедных ее землях, а может, и скорее всего, именно так, опустевшая или сселенная на какую-нибудь многодворовую «центральную усадьбу»…

– Сколько мне было, когда мать привезла меня обратно в Москву? – спросил я, поворачиваясь к отцу.

– Что значит – обратно? – спросил он. – Откуда обратно?

– Ну, когда вам негде было жить в Москве, и она уезжала в деревню к твоим родителям?

– А-а, – протянул отец. По лицу его пробежала рябь напряжения. – Месяцев десять, одиннадцать, видимо. Ты в год пошел. А приехали – еще не ходил.

– Ясно, – сказал я.

– А что? – спросил отец.

– Да так, – вновь, уж в который раз за нашу встречу, уклонился я от ответа. Все равно он не поверит, что я могу что-то помнить из того, одиннадцатимесячного возраста. А доказать не докажешь, доказательство памяти – конкретность деталей, у меня же – общая картина, ощущение запахов, звуков… Да и не нужно ничего доказывать – в этом ли дело?

Поезд встал, схватив тормозами колеса, и выпустил с шипением избыток сжатого воздуха. Отцовский вагон остановился как раз напротив нас.

Мы поднялись, нашли указанное в билете купе и разместили вещи. Томиться в бессмысленном, тяжелом молчании еще полчаса, ожидая отправки, мне уже было совсем невмоготу.

– Я, пожалуй, пойду, отец, – сказал я.

Он не возражал:

– Иди.

На какое-то мгновение я испытал острое чувство виноватости и замешательства: все-таки он был мне отцом, и, наверное, следовало бы обняться… но что-то более сильное внутри меня уже заставило подать ему руку. И он тоже не делал попытки к объятиям.

* * *

Я добрался до автобусной станции, дождался автобуса и поехал.