Через пустыню

Иссиня-черная и тяжелая окладистая борода спускалась ниже пояса. Она удивительнейшим образом контрастировала со сверкающим снегом волос на голове. Он поклонился нам и приветствовал полнозвучным голосом:

— Да не погаснет никогда ваше солнце! — А потом добавил: — Вы понимаете по-курдски?

Этот последний вопрос был задан на курдском диалекте курманджи, и, когда я невольно помедлил с ответом, он повторил вопрос на диалекте заза. Оба названных диалекта — самые распространенные в курдском языке, которого я тогда еще не знал. Поэтому я не понимал слова, догадываясь, конечно, об их смысле, и ответил по-турецки:

— Мы тебя не понимаем. Пожалуйста, говори по-турецки!

При этом я поднялся, уступая свое место, как того требовали приличия. Он схватил мою руку и спросил:

— Ты немец?

— Да.

— Позволь обнять тебя!

Он прижал меня к себе, однако не занял предложенного места, а опустился туда, где прежде сидел бей.

— Меня зовут Камек, — начал он. — Али-бей послал меня к вам.

— Камек? Бей уже говорил о тебе.

— В связи с чем он меня упоминал?

— Тебе будет больно, когда ты услышишь это.

— Боль? У Камека никогда не бывает боли. Всю боль, на которую способно человеческое сердце, я пережил в один-единственный час. Какое же еще страдание может быть для меня?

— Али-бей сказал, что ты знаешь миралая Омара Амеда.

Ни одна складка не дрогнула на его лице, а голос звучал по-прежнему спокойно:

— Я-то его знаю, а вот он меня — нет. Он убил мою жену и моих детей. Что с ним?

— Прости! Али-бей скажет это тебе сам.

— Я знаю, что вы не должны говорить; однако у Али-бея нет никаких тайн от меня. Он сообщил мне все, что ты сказал ему о намерениях турок. Ты действительно полагаешь, что они придут помешать нашему празднику?

— Я верю в это.

— Они найдут нас подготовленными лучше, чем тогда, когда погибла моя душа. Есть у тебя жена, дети?

— Нет.

— Тогда ты не сможешь осознать, что я одновременно и жив, и давно умер. Но ты должен узнать про это. Слышал ли ты про Телль-Афар?

— Да.

— Ты был там?

— Нет, я только читал о нем.

— Где?

— В описаниях этой страны и… Ты же пир, знаменитый езидский святой, следовательно, ты знаком с христианским Священным писанием?

— У меня есть его часть на турецком языке, называемая Ветхим заветом.

— Ну, тогда ты читал книгу пророка Исайи?

— Я знаю ее. Джезайя — первый из шестнадцати пророков.

— Так справься в этой книге, в главе тридцать седьмой. Двенадцатый стих там гласит: «Боги народов, которых разорили отцы мои, спасли ли их Гозан и Харан и Рецеф, и сынов Едена, что в Фалассаре». Этот Фалассар и есть Телль-Афар.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Так вы знаете из своей Священной книги города нашей страны, которые существовали уже тысячи лет назад?

— Да, это так.

— Ваша Священная книга величием превосходит Коран. Но слушай! Я жил в Миркане, у подножия Джебель-Синджар, когда на нас напали турки. Я бежал с женой и двумя сыновьями в Телль-Афар. Это все же укрепленный город, и у меня там был друг, приютивший нас и спрятавший у себя. Однако и туда ворвались неистовые, чтобы убить всех езидов, искавших защиты в городе. Мое убежище было раскрыто, и моего друга расстреляли за его сострадание к нам. Меня связали и вместе с женой и детьми вывели из города. Там горели костры, в которых мы должны были найти смерть. Там лилась кровь истязаемых. Один мюльазим проколол мне ножом щеки. Вот здесь ты еще видишь шрамы. Мои сыновья были отважными юношами. Они увидели мои страдания и вцепились в мучителя. Связали и их. То же самое произошло с их матерью. Каждому сначала отрубили правую руку, а потом бросили их в костер. Жену мою тоже сожгли, а я должен был смотреть на все это. Потом мюльазим вытащил нож из кровоточащей раны на лице и медленно, очень медленно стал втыкать его мне в грудь. Когда я проснулся, была ночь и я лежал под трупами. Клинок не задел сердце, но я лежал в луже собственной крови. Один халдей утром нашел меня и спрятал в развалинах Каратепе. Прошло много недель, прежде чем я смог подняться… Волосы мои в смертный час моих близких стали белыми. Мое тело еще жило, а душа уже была мертвой. Сердце мое исчезло. На его месте бьется и пульсирует имя — имя Омара Амеда, потому что так звали того мюльазима. Теперь он миралай.

Он рассказывал однообразным, безучастным голосом, и эта монотонность трогала меня больше, чем самые пылкие призывы к мести. Рассказ звучал так монотонно, так автоматически, как будто его читал кто-то усыпленный наркозом или лунатик. Слушать его было ужасно.

— Ты хочешь отомстить? — спросил я.

— Мстить? Что такое месть? — ответил он тем же тоном. — Это злое и коварное деяние. Я покараю миралая, но тогда мое тело отправится туда, куда ему покажет путь душа… Вы будете у нас, на нашем празднике?

— Этого мы еще не знаем.

— Оставайтесь! Если вы уйдете, ваши намерения не увенчаются успехом; если останетесь — можете надеяться, что они осуществятся, потому что вам больше не встретится ни один турок, а езиды легко смогут поддержать вас.

Теперь он говорил совсем другим тоном, а глаза его оживились.