Через пустыню

— От кого ты его получил?

— Тоже не знаю.

— Лжец! Тебе хочется остаться здесь умирать?

Он испуганно посмотрел на меня, а я продолжал:

— Если ты не ответишь, тебя не будут перевязывать, и я оставлю тебя здесь на съедение грифам и шакалам!

— Мне приказано молчать, — сказал он.

— Ты будешь молчать вечно!

Я встал. Это подействовало.

— Спрашивай, эфенди! — крикнул он.

— От кого ты получил это письмо?

— От английского вице-консула в Мосуле.

— Кому он его послал?

— Консулу в Багдаде.

— Ты знаешь содержание?

— Нет.

— Не лги!

— Клянусь, что мне не удалось прочесть ни буквы!

— Но ты догадываешься о содержании письма?

— Да.

— Так говори!

— Политика!

— Естественно!

— Больше я ничего не могу сказать.

— Ты поклялся?

— Да.

— Хм! Ты же грек.

— Да.

— Откуда?

— С Лемноса.

— Я так и думал! Простой турок почтенен и простодушен, и если он становится другим, то виной этому — вы, называющие себя христианами, но на самом деле вы хуже самых злобных язычников. Где только в Турции случится какое мошенничество, где обнаружатся негодяи, там приложил свою руку грек. Ты нарушил бы сегодня свою клятву, если бы я тебя вынудил или оплатил твое клятвопреступление, шпион! Каким образом ты сделался драгоманом [119] в Мосуле? Молчи! Я догадываюсь, кто вы такие, во что вы превращаетесь! Можешь оставаться верным своей клятве — я и так знаю политику, о которой ты упомянул! Почему вы натравливаете эти племена одно на другое? Почему вы подстрекаете против них то турок, то персов? И это делают христиане! Те, кто действительно следует учению Спасителя мира, несут в эту страну слова любви и сострадания, а вы сеете сорняки среди пшеницы, которую они заглушают. Ваш посев приносит тысячекратные плоды. Беги к своему попу — может быть, он вымолит для тебя прощение!.. А ты служил и русским?

— Да, господин.

— Где?

— В Стамбуле.

— Ладно! Я вижу, что ты еще способен осознать истину, а потому не отдам тебя хаддединам.

— Не делай этого, эфенди! За это моя душа благословит тебя!

— Оставь свое благословение при себе! Как твое имя?

— Александр Колеттис.

— Знаменитое имя ты носишь [120], но у тебя нет ничего общего с тем, кто носил его раньше… Билл!

Слуга откликнулся.

— Ты умеешь перевязывать раны?

— Нет, сэр, но я, пожалуй, смогу перетянуть ногу.

— Так сделай это!

Слуга кое-как перевязал грека. Кто знает, не поступил ли бы я по-другому, если бы тогда знал, в каких обстоятельствах я снова увижу Колеттиса. Я обратился к связанному шейху:

— Эсла эль-Махем, ты храбрый человек, и мне жаль видеть связанным такого отважного воина. Обещаешь ли мне всегда оставаться на моей стороне и не предпринимать никаких попыток к бегству?

— Зачем?

— Тогда я прикажу развязать тебя.

— Обещаю.

— Клянешься бородой Пророка?

— Бородой Пророка и своей собственной!

— Возьми такое же обещание со своих людей!

— Поклянитесь, что не убежите от этого человека! — приказал он.

— Клянемся! — прозвучало в ответ.

— В таком случае вам не надо оставаться связанными, — обещал я им.

Тут я развязал шейха.

— Сиди, ты великодушен, — сказал он. — Ты приказал убить только наших лошадей, нас же пощадил. Аллах благословит тебя, хотя моя лошадь была мне милее родного брата!

Благородство его черт внушило мне уверенность, что этому человеку всякая измена, всякая низость и вероломство были чужды, и я сказал ему:

— Ты позволил чужим языкам уговорить себя на битву с родственниками твоего народа. В дальнейшем будь тверже! Хочешь получить свою саблю, свой кинжал, свое ружье?

— Не делай этого, эфенди! — удивленно сказал он.

— Я сделаю это. Шейх должен быть самым благородным в своем племени; я не могу обходиться с тобой, как хутейе или хелавийе [121]. Ты должен предстать перед Мохаммедом Эмином, шейхом хаддединов, как свободный человек, с оружием в руках.

Я дал ему его саблю и все прочее оружие. Он вскочил и уставился на меня.

— Как твое имя, сиди?

— Хаддедины называют меня эмиром Кара бен Немей.

— Ты христианин, эмир! Сегодня я узнал, что насара — не собаки, что они великодушнее и умнее мусульман. Поэтому верь мне: возвратив оружие, ты победил меня куда проще, чем мог бы сделать при помощи того оружия, которое ты носишь при себе и которым ты способен был бы убить меня… Дай мне посмотреть твой кинжал!

Я выполнил его просьбу. Он проверил клинок, а потом сказал:

— Это простое железо я переломлю рукой. Посмотри-ка мой шамбийе!

Он вынул свой кинжал из ножен. Это было подлинное произведение искусства, обоюдоострое, слегка изогнутое, чудесной дамасской стали; на обеих сторонах клинка был по-арабски выгравирован девиз: «В ножны — только после победы». Кинжал был, конечно, изготовлен одним из тех прославленных оружейников в Дамаске, которые давно уже вымерли и с которыми теперь никто больше не может сравниться.

— Нравится? — спросил шейх.

— Он стоит, верно, пятидесяти овец!

— Ошибся: ста или ста пятидесяти, потому что его носили десять моих предков и на нем нет ни одной царапины. Кинжал будет твоим, а мне ты отдашь свой!

Такой обмен я не мог отклонить, если не хотел смертельно обидеть шейха.