Через розовые очки

Пока у нас этот лозунг не проходит. Нет такой силы, которая заставила бы советскую женщину надеть в сапоги целые колготки. Есть у них здоровый инстинкт донашивать до конца, до пыли. Но это пока мы бедные. А если, не приведи Господь, разбогатеем? Тогда будем по двадцать часов в сутки работать на помойное ведро.

Петр Петрович вошел в кухню в подштанниках и сильно полысевшей меховой кацавейке. Он явно не допил и смотрел теперь на весь мир с гневливым прищуром.

— Закурить есть? — спросил он, не скрывая раздражения.

— На.

— Цены на сигареты повышают. Слышал?

— А чего слышать? Глаза есть.

— Крадут все, вот и цены растут. Ни у кого нет сознательности. Ведь до чего страну довели, а? Цены надо остановить. Пересажать всех. А тут, видишь ли, смертную казнь отменяют. Я бы их сам всех поголовно перевешал.

— За что?

— А вот за то. Не воруй.

— Всех?

— Всех.

— И меня?

— Тебя вешать, только веревку тратить. Выпить есть?

— Нет.

— Я бы сходил, — сказал Петр Петрович с неожиданным энтузиазмом. — На углу ларек все ночь работает.

— Что ж не идешь? Мани–мани?

— Чего?

— Это в смысле, чтоб я тебе рублик–два. У меня тоже нет. А Машку будить я не буду.

— А что твоей Машке сделается, — дальше пошла безобидная, ласковая матерщина.

— Не можем мы без огненной воды разговаривать, — усмехнулся Полозов.

Петр Петрович обиделся, сдвинул брови, отчего они стали похожи на не к месту выросшие буденовские усы и, явно отвергая насмешку Полозова, важно произнес:

— Во Франции наш самолет на ихней выставке екнулся. И тут вредители.

— Наш главный вредитель — природа человеческая. Человек — главный враг себе. От этого и бедность.

— Говорят, у них хорошо живут, а спирт в аптеках вообще бесплатно.

— Европейские политики выдвинули лозунг — Европа без бедных, Золотой миллиард. И вся планета чтоб на них горбатилась. А все хорошо жить не могут, потому что на шарике перенаселение.

— Это у нас‑то перенаселение? — удивился Петр Петрович. — Да у нас земли непочатый край. Пространство, — он широким жестом обвел рукой закопченную кухню.

— Да пространство это не больно пригодно для жилья. Мы — единственная нация в мире, которая живет на берегах Ледовитого океана. Ледовитый — слово‑то какое. Канаду не считай, у них зимы мягкие, а у нас сорок девять процентов вечной мерзлоты.

— Да плевать мне на эту цифру — сорок девять. До полста не дотянули… — взъярился Петр Петрович. — У нас есть один Чубайс, и этого достаточно. Пока его не повесят, о хорошей жизни можно не мечтать.

— Почему именно Чубайс?

— Да любого из них возьми… хоть Ельцина, хоть Горбачева, мне по фигу, — Петр Петрович опять злобным взглядом обшарил кухню, задержал взгляд на подсолнечном масле, форма сосуда напоминала о сущем. — Все у нас не так — и земли плохие, — сказал он с обидой, — и океан не соленый, и луна светит вполсилы… натощак. Такой вот подавляющий факт, — он поднялся, и, хромая от негодования, поплелся в свою комнату.

Полозов закурил еще сигарету. Ему хотелось вспомнить, о чем он думал до прихода Петра Петровича. Какая‑то мысль была… может и не очень мудрая, но красивая. Мысль эта, при полной ее абсурдности, не унижала, а даже как‑то возвышала. Заболевает он, что ли, окончательно? Может, и температура поднялась. Из‑за шкафчика Ангелины Федоровны выползла вдруг эмблема третьего тысячелетия — песочные часы в виде троекратной римской цифры десять, эдакое выразительное перекрестье. Две первые цифры были закупорены, а в третьей песок сыпался прямо в вечность, мол, время пошло. На эмблему был объявлен всемирный конкурс, победили русские… Талантливый народ! А сейчас, в эти самые минуты, из вторых, еще не окончательно закупоренных песочных часов, высыпаются последние песчинки.

Ему вдруг ужасно жалко стало уходящего столетия. Это что же получается? Пройдет несколько месяцев, и об Шукшине можно будет сказать, что он жил в прошлом веке? И "Мастер" с "Маргаритой" тоже сразу отодвинуться на сто лет назад, и Окудажава. Про Достоевского вообще страшно подумать — двести лет назад, почти рядом с опричниной. А как же "возьмемся за руки, друзья"? И с кем теперь браться, и где плечо друга? В затылок дышит всякая мразь. И ведь главное, совершенно трезвый, а мысли, как у идиота.

Странно, что на таком расстоянии, входная дверь от кухни в пятнадцати метрах, а то и все двадцать будет, коридор коленом изгибается, он услышал, как повернулся в замке с мягким щелчком ключ. А может, он просто присочинил для красного словца, что услышал? Уже звуки всякие мерещатся… Спать надо идти, спать… Пробираясь к своей комнате впотьмах, он увидел в отражении лунного света темную фигуру. Сам‑то Полозов рассказывал потом, а повторять ему пришлось несчетное количество раз, что пошел он именно на звук замка и думал при этом — а не грабитель ли пожаловал в их спящий дом? Мысль была шутливая, что у них грабить‑то? И тут как раз он увидел фигуру, обомлел и крикнул в голос:

— Вы кто?

— Ой, как вы меня напугали! Перебудите весь дом. Что вы орете?

Он узнал Дашу.

— Д–а–а–шенька! Вернулась! Вот славно. А мы уж и соскучились. Где вы пропадали? Хорошо отдохнули? А где ваши вещи?