Через розовые очки

— Да какую там двойню. У нее и живота‑то не было. Ху–уденькая. Семимесячную родила, и роды были трудными. Ей девочку кормить не давали, а она все плакала. А потом, когда узнала, что ребенку опасности нет — выходим, говорит мне: "Александра Егоровна, раз дочка моя жива будет, то и мужу телеграмму отбейте".

— И вы дали телеграмму?

— Отбила. Куда — не помню. Давно это было.

— А как ее звали?

— Артистку‑то? Забыла, милая. А зря. Она у нас долго лежала. На прощанье мне платок крепдешиновый подарила. Я его потом внучке отдала. Красивый платок, с хризантемами.

У Даши глаза переполнялись слезами, сейчас заполнят глазную впадину всклеть и потекут вольно. Элла судорожно искала в сумке кошелек.

— Ну ладно, поговорили и будет. Каменюку у меня завтра сосед заберет для забора. В дом не зову, простите… Сами видели, клубника вся разворочена.

— Мы к вам завтра зайдем… — пролепетала Даша и, схватив Эллу Викентьевну за руку, повлекла ее к калитке.

Вот оно, значит, как бывает. Невообразимое, но такое естественное событие — встретить человека, который своими руками принял тебя в этот мир. Конечно, баба Шура только санитарка, ее обязанность — полы мыть и за роженицами ухаживать. Но ведь очень может быть, что именно она приняла спеленутый кулек и отнесла его под колпак… или где там у них лежат недоношенные…

Мысль, что в городе Котьме, о котором она раньше и не подозревала, живут люди, чья память зачем‑то сохранила факты ее появления на свет, совершенно потрясла Дашу. Она вдруг представила себе, что ее скромное существование протекает сразу в нескольких плоскостях, и живет она, оказывается, не только в конкретной точке и в данный миг, но и в фанерной ракете, в которой пряталась в детском саду от воспитательницы, и на даче, где купалась в пруду, и в убогой комнатенке в Крыму, которую снимали родители в Новом свете у хозяйки–ведьмы, и в школе… нет, в школе не надо… а на последнем экзамене по истории — пожалуйста, она так и стоит там со счастливым билетом в руке. И ощущение этого разнообразного существования не только не было болезненным (раздвоение личности!), но давало чувство надежного тыла. Сообщество людей, стая, род, братство, все вместе… ну и все такое прочее — ясные, добрые мысли.

— Перестань слезоточить! — прикрикнула Элла Викентьевна. — Сейчас в кафе зайдем и коньячку хлопнем. Как‑то все это чересчур просто и до идиотизма трогательно.

На следующее утро могучий архивариус Инна Васильевна, так и не утратившая за ночь лиловости щек, в тех же самых впаянных в мочки ушей серьгах–кольцах и в еще более пышной прическе восседала за колченогим столом, а рядом на стульях и подоконнике уже лежали отобранные медицинские карты, в которых сообщались подробности появления на свет людей в семьдесят втором году. В них Даша и нашла себя. Советуем иным, неуверенным в себе людям заглянуть в подобные документы. Они оживляют генетическую память. Даша не просто увидела, она почувствовала себя лежащей на твердом столе, — жалкое, голое тельце, морщинистая ручка схвачена веревочкой, где на вырезанной из клеенки бирке написано имя матери. Сама она пока никто, только что вылупившееся из кокона нечто, а впереди — жизнь.

Документы повествовали о состоянии роженицы, опять температура поднялась, мастит, черт побери… Бедная мама… как она боялась, чужой город, чужие звезды… Сразу ли она полюбила этот кулек кило семьсот весом или по прошествии времени? Семимесячная, очень маленькая, но, как выяснилось, крепенькая. Никаких близнецов не было и быть не могло. Только здесь, в Котьме, Даша поняла, что искала она не сестру–близняшку. Она искала мать. Нашла… и устыдилась своей нелепой суеты.

Теперь надо было все брать в свои руки. Даша поблагодарила Инну Васильевну, сказала, что никаких выписок делать не надо, и Элла поняла, что дело закрыто.

— До поезда целый день, — сказала она Даше на перекрестье улиц. — Давай спросим, может, здесь краеведческий музей есть. Надо же как‑то убить время.

— Я бы предпочла убить время где‑нибудь у речки. Очень хочется тишины. Вы покурите, я помечтаю.

После получаса блужданий, которые обе с удовольствием назвали прогулкой, была найдена круглая лужайка, разместившаяся на изгибе крутого берега. Огромная, с разломанным надвое стволом ива, слала колеблющуюся тень, рядом красная бузина тонула в зарослях бурьяна. Сиреневые соцветия бодяка уже отцвели и превратились в пушистые кисточки. От малейшего ветерка они распадались на глазах, легкий их пух взвивался вверх и неторопливо следовал к реке. На сухую ветку ивы уселась сорока, повертела глянцевым хвостом, застрекотала зло и улетела.

— Элла Викентьевна, а вы в Бога веруете?

— Что за бестактный вопрос! У нас не принято об этом спрашивать. Ты пойми… В Америке, например, ты можешь без натуги узнать все о вероисповедании собеседника, можешь спросить о стоимости его машины, отношении к сексу и количестве жен. Но Боже тебя избавь поинтересоваться, сколько он получает в месяц. Это сакральное! То есть не лезь другому в душу с пустым любопытством.

— Значит, верующая, — вздохнула Даша.