Через сердце

— Гениально! — кричал Левка, размахивая листовками над головой. — Дело будет, товарищ Амброзиус! Ты понимаешь, дружище Семенов, ежели двинуть эти тезисы на фронт в руки каждому солдату, — все полетит к чертям на воздух! Завтра же война будет кончена. Ах, гениально, черт тебя побери, то-ва-рищ Ам-бро-зи-ус!.. Да здравствует анархия! Ура!..

Левка ткнул всю красную пачку в руки Семенову, свалился со скамейки на кровать и от восторга задрыгал ногами.

— «Сбирайтесь, сбирайтесь под черное знамя, — запел он, — теснее смыкайте ряды…»

«Солдат, шевели мозгами», — недоверчиво повторил про себя Семенов первые слова листовки — звучали они как-то озорно, несерьезно. И стал читать вслух:

— «Первый пункт. У трудящихся нет родины — их родина весь мир. Второй пункт. Чтобы кончить войну, немедленно уходи с фронта, не спрашивая никого. Третий пункт. Оружие бери с собой — пригодится. Четвертый пункт. Не верь депутатам, комитетам, партиям — они обманут…»

— Стой! — сказал Семенов и крепко потер себе затылок. — Стой!

Левка настороженно следил за ним и тихо смеялся, прикрывая рот ладонью.

— «Пятый пункт, — прочел еще Семенов, — борись со всякой властью: всякая власть обозначает урезку твоих прав…»

— Это что же такое? — подошел он к Левке. — Депутатам не верь? Комитетам? Это нам-то? Вот ты какого духа там нанюхался! Ты что же, работу нам приехал подрывать? Ну, мы, брат, на этот счет еще пошевелим мозгами.

Семенов вытащил из-под кровати свой кованый сундучок, спрятал в него красную пачку и трижды щелкнул замком «с музыкой».

— Семенов, ты в уме? — спустил ноги Левка. — Семенов, где же свобода?

— Ты не шути! — раздельно сказал Семенов. — Тут тебе не в тылу, тут люди под штыками ходят, все злые. Не шути!

— Ты что — власть? — злобно изогнулся Левка.

— Да, я власть, — серея лицом, сказал Семенов, — и тут ты со мной не сыграешь. Вот будешь ходить округ сундука, как кот округ масла, а получишь что? Дулю!..

Семенов пососал большой палец и уставил в нос Левке тяжеловесную фигу.

В комнате нависла длительная тишина.

Семенов сел за стол, со свистом подул в усы и медленно начал:

— Пиши: «Всем полковым и ротным комитетам…»

Писарек припал к бумаге.

VII

Из армии прислали на подмогу комитету Степу Колобашкина. Говорили про него — ярый большевик.

Такой был замухрышка с виду Степа, все жался к горячему боку печи, — оттого ходил всегда с забеленными локтями, зябнущий и неприбранный, с болезненным жаром в лице.

На плотно придвинутой к печи кровати он лежал целыми днями, зажав меж колен ладони, маленький, скрюченный болью.

Где-то в предгорьях Карпат чмокнула Степу австрийская пуля, след от этой пули пунцовым завитком горел до сих пор на его щеке. Пулю вынули тогда же в лазарете, вынули вместе с ней и целый ряд зубов, только не сумели утишить боль в оголенных деснах.

С тех пор затих веселый Степа Колобашкин, отчаянный разведчик, первый разговорщик и песельник в полку. По-стариковски сморщились и запали его щеки, погрустнели глаза, развилась и спряталась под шапку лихая кудря.

Стал он жаться к теплу, сам выпросился у командира в пекарню: был он когда-то булочником; так и дожил запечным тараканом до самой революции.

Только тут открылись глаза у Степы на всю его жизнь, он сорвал с плеч лычку ефрейтора и навсегда помирился с хлебопеком Ибатуллиным, — до этого были они на ножах.

Почему так вышло, Степа никогда никому не рассказывал.

Ибатуллин был татарин, а Степа терпеть не мог татарскую нацию, презрительно обзывал ее «Махмудами» и все казал горячему Ибатуллину свиное ухо, свернутое из шинельной полы.

А пошло это вот откуда. Дело было в самый разгар войны. Выбитый на треть при наступлении Степин полк отвели в резерв. Поставлен был полк на отдых в палатки в золотых соснах над тихой речкой Нарочью.

И пригнали на пополнение полка триста деревенских «гавриков», совсем сырых еще новобранцев. Это были татары откуда-то из дальнего Заволжья. Они пугливо прислушивались к еле слышному здесь громыханию орудий и тихо переговаривались по-своему. По-русски они понимали плохо и взводного Степу почему-то называли «бачка».

Бачка так бачка. Степа терпеливо обучал этих скуластых беспонятных парней несложному делу рассыпания в цепь, перебежкам и приемам штыковой атаки.

Ученье подвигалось туго. Казалось иногда Степе, что сговорились против него злые «гаврики», хитрят по-своему, по-темному, чтобы только от фронта оттягаться.

А полуротный орет на все учебное поле:

— Колобашкин, где у тебя применение к местности? Как они у тебя лежат? Что за дурацкий взвод!

Степа начинал сердиться. Подобравшись сзади, он погонял крепкими пинками уткнувшихся в траву «махмудов».

«Махмудами» Степа называл их по имени правофлангового дылды Махмуда, погибшего по глупости в первые дни учения. Только успел показать Степа своим «гаврикам», как мечут гранаты, в тот же вечер ушли они глушить рыбу в омутах Нарочи. Ударив запальник, подносил Махмуд гранату к уху, слушал, пока зашумит, и скалил при этом белые татарские зубы. И вот, опоздав на какую-то долю секунды, съехал он безголовым мешком под берег на глазах у всех.