Через тернии к свету (СИ)

Следователь открыл папку и дрожащими от ярости и разочарования пальцами достал два паспорта — Франца Санссека и Анны Лиман.

Высокие скулы, остренький подбородок, пухлые темно-розовые ярко очерченные губы и выразительные водянисто-голубые глаза. Такие же, как у меня. Один в один, разве что осталось их густо подвести карандашом и пройтись по ресницам тушью.

Действительно, похожи. Да еще и как!

Иллюзионист хренов! Как он будет объяснять начальству, что этот малый загипнотизировал троих мужиков и всадил каждому в сердце по игле?

Загипнотизировал врача, медсестру? Чушь собачья! Его сразу же отправят в отпуск — лечиться. А потом всю жизнь будут вспоминать, тыкая в спину — «гипнотизер»…

Как? Как? Как? В руках все нити, однако, ни за одну не дернешь, потому что привязаны они, по сути, к пустоте.

У всех троих обнаружилось неоспоримое алиби. Некоторые из свидетелей уже засомневались, что видели именно этих людей.

Око за око. Зуб за зуб…

* * *

Франц с трудом разлепил тяжелые, будто налитые свинцом, веки. Скудный свет, проникавший через исписанное морозным узором стекло больничного окна, больно резал глаза. Потолок с облупившейся штукатуркой расплывался мутными пятнами и слегка покачивался.

Господи, как тяжело…

Последнее, пожалуй, самое грандиозное из его выступлений отняло слишком много сил. Чересчур много. Франц сомневался, что кто-нибудь до него мог себе такое позволить…

Величайшие иллюзионисты всех времен…

Но у них никогда не было столь мощного, столь горького стимула, как у него…

Франц попытался приподняться на локтях, но тут же обессилено упал на спину. На кончиках ресниц задрожала слеза…

Шоу сыграно. Занавес упал, и зрители разошлись, кто куда — каждый своей дорогой. Одинокий клоун, сбросив маску, остался за кулисами, неожиданно лишившись всего, что питало зерно его жизни. Четыре года. Четыре долгих мучительных года…

Что теперь?..

Лелеять в воспоминаниях мечту, столь безжалостно отобранную и вырванную больно, с кровью и брызгами. Мечту, которой он даже не успел сказать, как прочно она вошла в его душу…

И повторять, глотая слезы:

mon amie… mon amie… mon amie…

Оглавление

Мой дорогой «нечеловек»

4-е место на КОР-9

Папу в семье никто не любил. Бабушка звала нищебродом, дед тяжело вздыхал, мать стыдливо молчала, опустив глаза в пол, когда родственники, собираясь на редкие празднества, заводили речь о нашей семье. У папы в такие дни всегда находился вагон неоконченных дел. Он ни с кем не ладил, да и не пытался. А лукавить он не любил.

С детства помню: все делалось так, как считает папа, и не делалось, если папа не велел. Мамина страшилка «отец не одобрит» действовала безотказно, а самым ужасным звуком, от которого оторопь брала по всему телу, был скрип отцовских сапог в сенях: тогда все метались и прятали то, что папа не должен был видеть. Но он почему-то всегда видел и находил, и тогда нам с Дениской влетало за десятерых.

На мать он руки не поднимал, но она его боялась не меньше нашего. Защитник из нее был слабый. Мы с братом росли, как два солдата в казарме: подъем по расписанию, жесткая дисциплина, в десять — отбой. И когда уже стало казаться совсем невмоготу, мама неожиданно встретила другого мужчину и ушла, прихватив нас с Дениской с собой.

Жизнь тогда резко изменилась. Дядя Юра, новый мамин муж, был славный мужик, и деньги у него водились. Дениса отправили в университет, я, как школу окончила, поступила следом. Бабушка нарадоваться не могла: на мои обновки, на фотки со студенческих вечеринок, на Денискиных друзей в фирменном «адидасе». Мама тоже расцвела: остригла волосы, похудела, стала красить губы и пить дорогое вино.

О папе с тех пор почти не вспоминали. Он и сам как будто решил о нас забыть. Единственный раз он приехал в город с лукошком лесной малины. «Стефка любит» — сказал он матери, поставил на пол и ушел.

И с чего он взял, что я люблю малину? Это в его увязшем в колхозном болоте мирке лукошко лесной ягоды — целый рай. А у меня на завтрак — ни много ни мало, кусок запеченой семги да бутерброд с красной икрой, на десерт — пломбир с шоколадом и торт со взбитыми сливками.

Малина долго стояла на кухне, пока не покрылась плесенью. Бабушка пришла и выбросила лукошко в мусоропровод. И еще долго ругалась на мать, что пустила отца на порог. Но время шло, и я позабыла, как выглядела прежняя жизнь. Нам всем было хорошо. Нас любили, баловали, не ставили запретов. Денис при всех стал звать дядю Юру отцом, а я почему-то не решалась.