Черная башня

Они уже возвращались, когда Глебов вдруг почувствовал себя совсем плохо. Остановившись, он уперся руками в стену, но не устоял и со стоном опустился на колени. Кузьмин подбежал к нему, помог подняться.

— Вы что, Владимир Николаевич? Голова закружилась? Неужели из-за сигареты?

— Из-за сигареты, дружочек, — соврал Глебов. — Конечно, из-за сигареты. Но, как говорится, клин клином… Давайте еще по одной? — попросил он. — Только давайте сядем, чтоб уже курить так курить, спокойно, со смаком.

— Я согласен, — обрадовался Кузьмин. — Потому что в нашем бункере не покуришь.

Они сели на пол и закурили.

— Кузьмин, — спросил Глебов после второй или третьей затяжки, — а что вы думаете обо всем этом?

— О чем, Владимир Николаевич?

— О том, что с нами произошло.

— Я жду, что все прояснится, что нас разыщут.

— Кто, Кузьмин?

— Или Филиппо, или наши, советские.

— Значит, вы уверены, что мировой катастрофы не произошло?

— Уверен.

— Почему? На чем основана ваша уверенность?

— Не знаю. Может быть, на том, что люди все-таки разумны и не хотят умирать. Я допускаю, что случайность могла привести к конфликту, но разум должен был обнаружить эту случайность и предотвратить всемирную бойню. А вы думаете иначе, Владимир Николаевич?

— Просто я думаю о другом, Кузьмин. Я думаю о том, как могло случиться, что мировая катастрофа стала возможной. Как могло случиться, что люди накопили столько смертоносного оружия. Разумные люди, как вы заметили. Люди, которые не хотят умирать. Наша цивилизация себя не уважала. Она кичилась своими достижениями, но не уважала себя. И смерти она не боялась, всеобщей смерти: ведь если все вместе — так совсем не страшно, страшно, когда каждый в одиночку. Смерти боится разум — он одинок во Вселенной, он ее око и зеркало, а жизнь не одинока, она ничего не боится. Вы видели, Кузьмин, как разум рвался в космос, чтобы покинуть эту планету. И не успел… У вас остались сигареты? — спросил Глебов.

— Остались. Хотите еще?

— Да, Кузьмин.

— А вам не повредит? На пачке написано, что. курение вредит здоровью.

— Вот! — Глебов взял сигарету. — Написано, что вредит, а люди курят. Почему? Потому, что каждый относится к своей жизни как к личному достоянию: моя жизнь, мое достояние — что хочу, то и делаю. Мы пеклись о том, что человек не должен быть средством для другого человека. А человек сам превращал себя в средство для добывания собственных удовольствий: гублю свое здоровье, но зато балдею! А?! Курю, пью, таскаюсь, валяюсь, обжираюсь, ни о чем не думаю, ловлю кайф! Разве не так? Человек эксплуатировал другого человека, присваивал плоды его труда. Это был великий социальный грех. И мы с ним разделались в нашей стране с помощью социальной революции. Нужна была глубочайшая культурная революция, чтобы разделаться с другим грехом — с неуважением к собственной жизни и разуму. Ведь все равно, кто губит в тебе это — ты сам или кто-то другой. Необходимо было обобществить не только средства производства, но и жизнь, и разум. Всякое посягательство на собственную жизнь и разум должно было квалифицироваться как посягательство на общественное достояние.

— Вы говорите обо всем в прошедшем времени, Владимир Николаевич, — заметил Кузьмин.

— Да? Так мне легче браниться. Машу, как говорится, кулаками после драки.

— И потом, вы рассуждаете так, будто в катастрофе виноваты мы, а не американцы.

— Разве?! — удивился Глебов. — Вы так меня поняли? Но ведь я, Кузьмин, говорил о человечестве, о цивилизации, о жизни, о разуме… Впрочем, я вдруг вспомнил сейчас, чему учила когда-то меня моя бабушка, Елизавета Арсентьевна, древняя старушка. Она говорила: «Умный во всем винит себя, а дурак — соседа». Каково?

— И что вы хотите этим сказать? Что я — дурак?

— Ни в коем случае, Кузьмин! Как вы могли такое подумать?!

— А что же?

— Ведь если произошло то, чего мы не хотели, что мы старались предотвратить, предупредить, остановить, а оно все-таки произошло, значит, мы не все сделали. Не успели все сделать. Надо было быстрее! Быстрее работать, быстрее думать. Больше работать и больше думать. Не давать энтузиазму остыть, а знамени — поблекнуть. Война задержала нас на десять лет, а бюрократия — на сколько? Свободомыслие, справедливость, правда, демократия — все это святыни, выше которых нет. Но бюрократия их опошлила, извратила, иссушила своим скудоумием, замарала цинизмом… Ах, как я ненавижу бюрократов, Кузьмин! Как ненавижу! И о том лишь жалею, умирая, что не задушил ни одного бюрократа!.. Хочу задобрить вас, Кузьмин. Потому что вам предстоит тащить меня на плечах: я совсем ослабел. А вы? Как вы ощущаете свое маленькое щуплое тело, Кузьмин?

— Как ощущает себя… пуля, — ответил Кузьмин.

— Странное сравнение. Сами придумали?

— Сам. И притом — сейчас. Не знаю, почему.