Черная башня

Все это дело не отняло бы у Холланда много времени, если бы не пришлось перетаскивать к нише и кирпичи, возле которых был убит Сенфорд, — других кирпичей, чтоб замуровать нишу, поблизости не нашлось. Он сделал все хорошо. Кирпичи засыпал сверху глиной, чтоб не осталось щелей, а уже поверх глины выложил из кирпичных осколков крест, имя, фамилию и дату смерти Сенфорда.

— Я не злопамятный, — приговаривал он, занимаясь этой работой. — Ты назвал меня вьетнамским бандитом, Мэттью, но я тебе это прощаю: у тебя был слишком подвижный язык, слова из тебя выскакивали прежде, чем ты успевал подумать. Это простительный грех. Всяких соображений в твоей башке было тьма — и глупых, и умных. Но вообще-то ты был парень ничего. И даже смелый, как оказалось. Только вот насчет Жанны ты ляпнул зря: дескать, пусть на переговоры с ч у ж и м пойдет Жанна. Честное слово, это было не по-мужски. И я мог бы тебе за это действительно, проломить башку, если бы ты настаивал на такой неимоверной глупости. Хорошо, что драки не произошло. Впрочем, тебе и так досталось, твоей бедной башке: ты поймал здоровую пулю, Мэттью. Я даже не знаю, из чего ч у ж о й ее выпустил — прямо калибр зенитного пулемета. Все уже знают, что ты убит. Все тебя жалеют. И мне тебя жаль, Мэттью. Но, может быть, и ты нас еще пожалеешь… Последние слова покоробили его самого: он еще никогда не опускался до такой сентиментальности. Значит, подумал он, в нем уже тоже есть то, что возбуждает мрачные предчувствия. Прежде он никогда не был склонен к рефлексии, к разболтанному самокопанию. И если такое все же случилось с ним, то дело его худо. Нет, надо взять себя в руки, решил он, и думать лишь о вещах простых и очевидных.

— Потери большие, как на войне, — сказал он, осветив могилу Сенфорда перед тем, как уйти. — Так и будем считать: идет война. А война, Мэттью, не такое уже необычное дело, если подумать. Скорее, обычное. Отвратительное, но обычное. И потому я не буду рвать на себе волосы от горя. Мне просто тошно, Мэттью. Извини. Кстати, есть и приятная новость: снаружи рассвело и снизилась радиация. Если бы ты был жив, ты смог бы оценить это. Но тебе все равно. Как и мне, кажется…

«Опять!» — с раздражением подумал Холланд, презирая себя за это соскальзывание к сентиментальности. Соскальзывание и вообще-то раздражает, особенно, когда идешь по узкой тропе среди болота или по мокрому бревну над гниющей и булькающей жижей… Эта бывшая вьетнамская реальность давно стала его навязчивым сном. И вот — снова реальность: теперь соскальзывает его мысль, дух, а это, пожалуй, опаснее. Из болота в конце концов можно выбраться, но можно ли выбраться из бездны? Это соскальзывание — в бездну…

По правде говоря, ему давно уже все равно. С той самой поры, как организация солидарности с вьетнамскими женщинами прислала ему к его пятидесятилетию пачку фотографий, на которых были сняты дети-уроды, родившиеся там, где «поработали» в свое время военные химики, он сам. Он бросил тогда фотографии в камин и долго смотрел, как они, корчась, горели. Вместе с ними корчилась его душа. Он понял тогда, что если до сих пор смерть искала его, то отныне он сам станет искать свою смерть, что он уже начал умирать, что палачи его уже приближаются, а ему все равно, потому что он виновен, сам признал себя таковым.

Холланд вернулся в убежище и был встречен тревожным вопросом:

— А где Ладонщиков? — спросил его Глебов. — Почему он не с вами?

— Но почему он должен быть со мной?! — удивился Холланд.

Оказалось, что вскоре после ухода Холланда и Саида, Ладонщиков стал проситься в штольню, обещал принести воды, клялся, что вернется вместе с Холландом, объяснил свою просьбу тем, что ему необходимо пройтись, размяться, что он устал от неподвижности и безделья, что у него выкручиваются руки и ноги, отчего он сатанеет. Вальтер и Жанна возражали, но Глебов отпустил Ладонщикова, сказав, когда студент ушел:

— Он нуждается не столько в том, чтобы размяться, сколько в том, чтобы мы поверили ему. Он должен доказать нам, что больше не убежит, что он вполне овладел собой, что в нем есть воля, способная подавить инстинктивный страх, исправить изъян психики.

— Черта с два, — ответил Глебову Вальтер. — В лучшем случае — он хитрит: усыпит нашу бдительность, мы поверим ему, он попросится в штольню еще раз и убежит. В худшем случае — он убежит теперь же.

Холланд вернулся без Ладонщикова. Это означало, что прав Вальтер.

— Проклятие! — выругался Холланд. — Но я не Клинцов, я за этим сопляком не побегу. Если ему захотелось умереть, пусть умирает.

Какое-то время все молчали.

— Конечно, — сказал Холланд, — я пойду и проверю, точно ли он сбежал. Возможно, что он сидит у лаза и ждет меня или Саида. Приказываю: никому, черт возьми, не покидать убежище! Я же скоро вернусь.