Черная башня

На лице Уилфреда застыла упрямая гримаса. Мгновенная перемена показалась Дэлглишу весьма интересной. Кроткие глаза вмиг стали жесткими и словно остекленели, рот сжался в твердую, бескомпромиссную линию. И однако в целом выражение получилось скорее обидчиво-капризное, как у заупрямившегося ребенка.

– Миллисента продала мне свою долю совершенно добровольно, причем по честной цене. Ей не на что жаловаться. Если я уеду отсюда, начатое дело продолжится все равно, вне зависимости оттого, что случится со мной. – Он улыбнулся Джулиусу: – Я знаю, что вы неверующий, так что найду для вас другой авторитет вместо Господа. Как насчет Шекспира? «Готовьсяк смерти, а тогда и смерть, и жизнь – что б ни было – приятней будет»note[5].

Глаза Джулиуса Корта на миг встретились над головой Уилфреда с глазами Дэлглиша. Они обменялись словно безмолвным посланием и прекрасно поняли друг друга. Джулиус с трудом сдерживал усмешку. Наконец он сухо произнес:

– Дэлглиш вроде бы после болезни. Он и так уже выдохся, спасая вас. Я, может, выгляжу и здоровым, но мне силы нужны на мои личные удовольствия. Так что если вы твердо решили передать все «Риджуэл траст» в конце месяца, то попытайтесь хотя бы три недели не рисковать и быть паинькой.

III

Когда они вышли из комнаты, Дэлглиш спросил:

– Вы думаете, ему и правда грозит настоящая опасность?

– Не знаю. Возможно, сегодня он оказался ближе к смерти, чем кому-то хотелось.

Корт чуть помолчал и добавил со снисходительно-ласковой насмешкой в голосе:

– Глупый старый комедиант! «Готовься к смерти, а тогда и смерть, и жизнь – что б ни было – приятней будет». Я уж думал, мы углубимся в «Гамлета» и выслушаем, что «решимость – это все». Одно ясно. Он не разыгрывал храбреца. То ли не верит, что кто-то в Тойнтон-Грэйнж покушается на его жизнь, то ли считает, будто знает своего врага, и уверен, что может с ним – или с ней – справиться сам. Или это он разжег огонь. Погодите, сейчас перевяжу руку, а потом поедемте выпьем. Судя по вашему виду, вам сейчас стаканчик не помешает.

Однако Дэлглишу надо было еще кое-что сделать. Он оставил громогласно изъявляющего опасения Джулиуса на милость Дот Моксон и двинулся обратно в «Надежду» за фонариком. Пить и правда хотелось, но он успел только глотнуть холодной воды из-под крана. Хотя окна оставались распахнутыми, за каменными стенами маленькой гостиной было так же душно и жарко, как в день его приезда сюда. Когда Дэлглиш закрывал дверь, висевшая рядом сутана качнулась, и он снова уловил слабый, немного пыльный церковный запах. Матерчатая спинка и ручки кресла чуть лоснились в тех местах, где на них покоились руки и голова отца Бэддли. Дух старого священника еще витал здесь, хотя Дэлглиш чувствовал его присутствие слабее, чем в первые дни. И общения с этим духом не выходило. Чтобы получить совет отца Бэддли, требовалось идти тропами хоть и знакомыми Дэлглишу, однако непривычными. И по некоторым из них он не считал себя вправе ходить.

И вообще Адам на удивление устал. Холодная вода с резким металлическим привкусом лишь подчеркнула эту непонятную усталость. Мысль об узкой кровати на втором этаже, о том, чтобы броситься на это жесткое ложе, казалась почти неотразимой. Даже смешно – такое незначительное усилие, а он настолько вымотался. А еще почему-то было ужасно жарко. Дэлглиш поднес руку ко лбу – на пальцах остались липкие и холодные капли пота. Похоже, у него поднялась температура. В больнице ведь предупреждали, что лихорадка может вернуться. Внезапно Дэлглиша разобрала дикая злость – на врачей, на Уилфреда Энсти, на себя самого.

Как просто было бы собрать вещи и вернуться к себе в Лондон. Там, над Темзой, так прохладно и спокойно. Никто бы не искал его – все думали бы, что он еще в Дорсете. Или можно оставить Энсти записку и просто уехать – весь западный край в его распоряжении. Для выздоравливающего найдется сотня мест получше этого погрязшего в клаустрофобии и эгоизме приюта, якобы желающего через страдание достичь любви и самоочищения. Приюта, где люди шлют друг другу ядовитые анонимные письма, устраивают детские и злобные выходки или, устав ждать смерти, сами бросаются навстречу забвению. И ведь в Тойнтоне его ничто не держит, упрямо твердил Дэлглиш, прижавшись горящим лбом к холодному квадратику стекла над раковиной, который, судя по всему, служил отцу Бэддли зеркалом для бритья. Должно быть, это просто последствие болезни – глупое слабоволие и нерешительность. Болезнь держит его здесь, не дает уехать. И он ведет себя не как человек, твердо вознамерившийся покончить с расследованиями, а просто как фанатик любимой работы.