Черная Ганьча. Вьюга

Она вышла на кухню, оттуда послышалось шипение газовой плиты, звон посуды. Вскоре она вернулась с кофе. Мы сидели втроем, отхлебывали по глоточку обжигающего напитка. Неловкое молчание затянулось.

— Кажется, в Кошкином доме был такой, — сказала Ольга Фадеевна. Дай-ка подумать.

— В Кошкином доме? — переспросил Петр Януарьевич, и в голосе прозвучали новые нотки. — Ты говоришь в Кошкином доме? — Он чуточку оживился и отставил чашечку с недопитым кофе.

Но выцветшие серые глаза Ольги Фадеевны вдруг просияли, она резво поднялась, прижала к груди маленькие, сохранившие изящество руки.

— Да это же Сеня! — прокричала она неожиданно звонким голосом. — Это же Сенечка! С семнадцатой! Рядом с Ахметкой лежал.

— Постой, постой! — Петр Януарьевич тоже не усидел.

…Как река в половодье, прорвались воспоминания, живые и свежие, словно оба они еще работали в Кошкином доме — бывшем приюте для престарелых женщин, занятом под военный госпиталь, и Семен, только-только начавший ходить после долгого лежания, сидел на подоконнике с книгой в руках.

Перебивая друг друга, супруги Тайковы восстанавливали в памяти былое, дополняли друг друга, спорили по каким-то несущественным на первый взгляд, но чрезвычайно важным для них пустякам, и оживали в подробностях и тончайших нюансах отдаленный временем сорок четвертый военный год, госпиталь в недавно отвоеванном у фашистов поселке, Семен, его сосед по палате Ахметка, щуплый, как подросток, солдат, обезображенный тяжелым ранением в челюсть, десятки больных и выздоравливающих, и их, супругов Тайковых, тревожная юность.

Говорят, со временем прошлое становится ближе. Должно быть, правда. Два немолодых человека сейчас окунулись в минувшее, и груз прожитых лет словно не давил им на плечи. Создавалась иллюзия, будто оба они вернулись в милый их сердцу Кошкин дом, о котором рассказывали, притворно охая и деланно сокрушаясь.

Рассказ первый

Петр Януарьевич накладывал на подбородок Ахметки последние швы, и хотя в операцию, длившуюся три с лишним часа, он вложил все умение, на душе осталась досада — вернуть лицу первородную форму не смог: парень теперь на всю жизнь останется криворотым. Петр Януарьевич проникся к солдату болезненным состраданием, представлял себе, как тот однажды посмотрится в зеркало. Видимо, чувство вины перед Ахметкой, вины, абсолютно несостоятельной, было написано на лице Петра Януарьевича, потому что Олечка сочувственно посмотрела и вскинула брови, — дескать, при чем здесь мы? Скорее, мол, заканчивай, пора отдохнуть, поесть и согреться.

В операционной гулял ветер — дуло в наспех, кое-как заделанные окна и двери, пахло окалиной и лекарствами. Далеко за поселком еще шел бой, и сюда, в Кошкин дом, доносились ослабленные расстоянием глухие раскаты артиллерийских разрывов, проникал запах пороховой гари, и Ольгу Фадеевну буквально шатало от всего этого.

— Ну, хватит, — сказала она.

— Следующего, — велел Петр Януарьевич, когда увезли Ахметку.

Следующим оказался Семен. Раненный в грудь навылет и в руку, парень лежал без сознания. В глубоком шоке его привезли, в шоке положили на операционный стол. В глазах Олечки отразился испуг, когда она посмотрела на огромную рваную рану, из которой, пузырясь, продолжала сочиться кровь, на перебитую в предплечье руку с побуревшими краями открытого перелома. Она разматывала бинты, и ей самой становилось плохо.

— Господи! — крикнула в отчаянии.

— Пульс? — сухо спросил хирург.

Пульс был едва слышен.

— Ума не приложу, как он выжил, — говорила сейчас Ольга Фадеевна. Неделю лежал без сознания, жар убивал в нем остатки жизни.

— Так уж и остатки — насмешливо сказал Петр Януарьевич. — Дюжий парень, он бы и не такое перенес.

Ольга Фадеевна возмутилась:

— О чем ты говоришь!.. Такая рана. Плюс отек легких.

— До отека не дошло, допустим. Отек только начинался.

— Тебе легко говорить, — горячилась Ольга Фадеевна. — А каково ему было? Четвертое ранение за войну. Представляете? И все четыре тяжелые! Плох он был, хуже некуда. Однажды в беспамятстве упал, и в довершение ко всем бедам открылась у него старая рана на бедре. А он хотя бы разик пожаловался или застонал на перевязке. Зубы сцепит и улыбается с закрытым ртом. И видно же: болит. А он, как мальчишка какой-нибудь, скалится. Удивительный был парень! У меня мурашки по спине, когда бинт отрываю, самой больно, плакать хочется. Он же…

— Удивляюсь, зачем ты в сестры пошла, такая плакса? По всякому поводу реветь — слез не напасешь.

— …он же, чтобы меня не расстраивать, — доканчивая фразу, сказала Ольга Фадеевна, — улыбается, и все. — Сказав это, строго посмотрела на мужа: — Не по всякому поводу я ревела. Понятно тебе?

Петр Януарьевич притворился, будто слова жены задели его мужское самолюбие, будто приревновал ее к прошлому.

— Вот она где собака зарыта! — вскричал он. — Вот когда правда-матка сама открывается! Ты, оказывается, была неравнодушна к нему.

Увядшие щеки Ольги Фадеевны зарумянились, она с укоризной посмотрела на мужа.

— Будет тебе выдумывать!

— Ты, Олюшка, брось. Я не предполагал…

Она его вдруг перебила: