Черная Ганьча. Вьюга

В эту предутреннюю рань провожали домой, на Оршанщину, младшего сержанта Олега Медведского. В его честь играли марш, звенели песни, нарушился строгий ритм заставской жизни. Проводить Медведского пришел начальник заставы, прибежал прапорщик Шинкарев, который еще спать не ложился. И странно, Олег, вчера еще такой уверенный в себе младший командир, без конца говоривший о том, что дома его ждут с нетерпением, что сам он, конечно же, рвется туда, сегодня как-то вдруг сник, загрустил; куда делась недавняя радость?

Потом на заставе установилась привычная тишина.

— Не люблю расставаний, — признался мне лейтенант, когда мы остались вдвоем в натопленной канцелярии.

Объяснять причину он не стал, да и нужды в этом не было. На границе, как нигде в другом месте, люди привыкают друг к другу, здесь все становится общим — и горести, если они случаются, и радости, и тревоги, и постоянное ожидание…

Леня Миклошевский, повар заставы, принес в синем эмалированном чайнике горячего чая, стаканы, поставил на приставной столик и сразу ушел. Стаканов он принес три. Вскоре пришел Шинкарев. Мы пили черный, как экстракт шиповника, чай, пили молча — еще не успела улечься взволнованность после проводов. Правда, судя по лицу Шинкарева, ему очень хотелось что-то сказать, но «для солидности» он себя сдерживал. Был он молод, звание прапорщика ему присвоили недавно, и недавно же он женился. О жене говорил: «Моя супруга…», по телефону обращался к ней: «Слушай, начальник штаба…», с солдатами держался с напускной строгостью. В общем, вел себя так, как положено в двадцать с небольшим.

Застава полнилась глухими шумами. Шинкарев успел себе налить второй стакан, отпить глоток, выбежать из канцелярии и возвратиться назад, а мы все еще допивали по первому, поглядывали на оттаивавшие оконные стекла, — видно, на улице потеплело.

А прапорщику не сиделось на месте. Решительно отодвинув стакан с недопитым чаем, поднялся, снова выбежал в коридор, с кем-то перебросился несколькими словами и вернулся назад. С него слетела напускная солидность, он стал похож на подростка, которому не терпится рассказать важную новость. Так оказалось на самом деле.

— В Червонограде живет бывший начальник заставы! — выпалил он одним духом, и глаза у него заблестели.

— Какой начальник? — не понял Жеглей.

— Тот самый, Козленков!

— И что? — снова спросил Жеглей. Но тут же сам взволновался. — Именно тот?

— Другого не было. При нем Семен… — Слово «погиб» Шинкарев проглотил.

…До Червонограда было недалеко. Мы с Шинкаревым, дождавшись утра, покатили в город. Опять валил крупный снег, над головой висела сизая мгла, стелился дым над домами поселка — к непогоде. А на душе было радостно оттого, что нашелся живой очевидец давно отзвучавшего боя и с Червонограда, со встречи с бывшим начальником пограничной заставы лейтенантом Козленковым, начнется документальная повесть, которую просили написать солдаты заставы имени Семена Пустельникова.

Тогда в голову не пришло, что пролетит еще целый год в трудных поисках очевидцев и документов, в отборе фактов, пройдут еще долгие месяцы, поездка в шахтерский город Червоноград явится лишь началом пути. И долго будет писаться маленькая повесть о человеке большой души, скромном ефрейторе Семене Пустельникове.

Теперь, когда все позади и книжка написана, листаю за страницей страницу, как бы совершая вместе с Семеном последний отрезок пути, длиною в год, проверяю, все ли изложено с документальной точностью, как того с полным основанием требовали пограничники, земляки Семена, служившие на заставе, носящей его бессмертное имя.

Приглашаю и тебя, мой читатель.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Петру Януарьевичу Тайкову было невдомек, чего же еще хочу от него, коль он коротко и вразумительно ответил, что такого не помнит.

— Тридцать лет прошло!.. Мне уж под семьдесят… Тысячи я прооперировал вот этими. — Для вящей убедительности он поднял обе руки, посмотрел на свои сухонькие ладони с тонкими, вовсе не сильными пальцами, в которых, сдавалось, держать бы смычок, а не скальпель. Видно, ему стало неловко за свою невольную резкость. — Простите, товарищ, — сказал он извинительным тоном, — помочь ничем не могу…

Мы сидели в его тесном кабинетике, заставленном книгами. Стеллажи занимали две трети комнатки, книги не помещались на полках, лежали на письменном столе, на подоконнике и даже на полу. Впрочем, сидел я один. Петр Януарьевич стоял между этажеркой и стеллажом, то ли поджидая кого-то, то ли надеясь, что я скоро уйду.

Щелкнул замок входной двери, в переднюю вошла сухонькая немолодая женщина с зонтом и с сеткой.

— Петя! — позвала она.

Петр Януарьевич, едва отворилась дверь, бросился к женщине, отнял сетку и зонт, помог ей раздеться.

— У нас гость, — сказал он ей громко. — Пустельниковым интересуется. А я, убей, не помню.

Нас познакомили. Припоминая, Ольга Фадеевна морщила лоб.

— Пустельников… Пустельников, — пробормотала она про себя. — Это какой же Пустельников? — спросила у мужа.

— Если б я знал!

— Определенно я раньше слышала эту фамилию.