Черная Ганьча. Вьюга

— Замнем для ясности, Сеня. Было бы чего из себя выходить. Прибереги нервы, Сенечка, поостынь малость.

— Мы слову твоему верили. Все хлопцы верили тебе, Петр. На самом деле нахальный обман получился. Подлый обман, Петро! Хлопцы тебе этого никогда не простят.

На такие слова Петр здорово осерчал, набычился. Упрямый он был, самолюбивый.

— Ты святой, Сеня, святой, да, я тебя спрашиваю?.. И вообще, кто ты такой, чтобы мне разрешать или запрещать? Скажи, да. Такой же солдат, как все мы. Только что партийный. Так ты же у нас не один партийный! А хоть и один — все равно не указ. Иди, Пустельников, знаешь, куда?.. Прямо-прямо иди и далеко-далеко… Тоже мне командир выискался!

— Ничего ты, парень, не понял.

— Это ты не понял. Я, может, больше жизни ее люблю. У тебя в голове одни глупости, Сеня.

— Жалостно говоришь, слезу вышибает.

Другой бы сказал — не сдобровать: Петр горяч был, как кипяток. Но перед Семеном характер сдержал, Семена он уважал, как никого другого.

— Не будем, Сень. Давай, Сень, не будем это дело разжевывать. Вот ты смеяться надо мной начал. А насмехаться и я горазд, наука не мудрая.

— И надругаться можешь? — тихонько спросил Семен.

— Чего?!.

— У тебя сестры есть, Петр?

— При чем тут сестры и кому какое дело до них?

— Есть или нет?

— Не пойму, в какой бок поворот, в какую сторону клонишь.

— Пораскинь мозгами.

— Кому надо, тот пускай и раскидывает.

— Нам всем надо, в первую очередь — тебе. Вот скажи, только честно, если бы твою сестру какой-нибудь охламон вроде тебя с дитенком покинул, а? Что бы ты ему на это сказал, беспартийный товарищ? Объявил бы благодарность в приказе, или как?

Петра затрясло от таких слов, рот разинул и не мог поначалу двух слов связать в ответ.

— Ты что плетешь? — спросил, заикаясь. — Что плетешь, спрашиваю! Да Юльку я пальцем не тронул, Юльку-то. Она мне дороже родной сестры. Я тебе такое скажу… такое скажу…

— Валерьяновки тебе накапать, Петр? Здорово валерьяновка помогает при нервах… Двадцать капель на полрюмки воды враз снимает.

Они разгорячились оба и не заметили, что Юлька их слушала, стоя в дверях, а Стефа прильнула носом к окну. Юлька тихо позвала Семена. Парни вздрогнули, обернулись.

— Ладно, Сеня, слово даю, — сказал Петр. — Иди отдыхай, Сеня, будет полный порядок.

— Побуду еще, вдвоем веселее.

Вдвоем им побыть не удалось — с границы возвращался наряд, пятеро уставших хлопцев подошли к ним, постояли, достали курево.

— …Вроде не сестер, а друг дружку караулили, — сказал Андрей с горькой усмешкой.

Он помнил ту ночь. За рекой горело село, слышалась пальба, кто с кем столкнулся, кто кого жег — не узнать. Разговор у ребят не клеился. Пригасив самокрутки, отправились на заставу.

— …Это сейчас, через столько лет, понимаю, что там промежду нас закрутилось. Мы же все, как один, в сестер втрескались. А они-то всех любить не могли. И какая это любовь? Хотел того Семен или не хотел, а по его вышло: девчата нам сестер заменили. Не дай бог, обидел бы кто их!

— Представляю, — обронил прапорщик.

— Такое трудно представить со стороны, — возразил ему Андрей Егорович. — Это надо самому пережить, на собственной шкуре, тогда более-менее. Мы же молодыми были, горячими. Больше полсотни хлопцев один в одного. Фронтовиков среди нас не один и не пять. А голову не теряли. А был у нас солдат, Юнусов ему фамилия, мариец он, так Юнусову скажи, так даже за горбатенькую дал бы отрубить свою руку… С ним, с Юнусовым, Семен тоже не один день провозился. Ежели б не Семенова доброта и выдержка, тому Юнусову пришел бы капут на границе. А так, наверно, посейчас жив-здоров тот Юнусов, неприкаянный человек…

Прапорщику не терпелось о чем-то спросить, он с трудом дождался паузы.

— Я ведь тоже белорус, — сказал он скороговоркой. — По-нашему Волечка это Олечка, Ольга. — Об Ольге Тайковой прапорщик не знал. — Почему вы думаете, что Семен Юлю любил? Может, вовсе не Юлю. У него, я знаю, сестра Ольгой звалась, она и сейчас жива.

Ответ Андрея Егоровича прозвучал негромко:

— Для меня лично это тогда не имело значения. Но, думаю, Семен не был среди нас исключением.

Шинкарев еще о чем-то спросил, но слова его заглушил протяжный гудок паровоза — станция была близко, и паровоз почему-то гудел и гудел в ночи, и эхо долго катилось над спящим селом.

— Холера, дитя разбудит, — сказал Шинкарев.

— Как бы не так, — махнул рукой Андрей Егорович. — Его из пушки теперь не поднять.

Разметавшись во сне, мальчик лежал кверху лицом, сбив с себя красное ватное одеяло, оно наполовину сползло и обнажило угловатые мальчишечьи плечи с выступающими, тонкими, как жердинки, ключицами, на носу и на лбу блестела испарина. В горенке стояла влажная духота, какая всегда бывает в жарко натопленной старой избе, плохо держащей тепло и хранящей в углах вязкую сырость. Андрей обеспокоенно приложил ко лбу сына ладонь, поправил сползшую на лоб прядку русых волос, укрыл одеялом. Потом встал и напился воды из ведра, стоявшего на табурете у самой двери.