Черная Ганьча. Вьюга

— Такой человек был Семен, — сказал, возвратясь, и присел возле сына. Мы все его слушались. Все, как один. И, знаете, добротой брал. Не какими-то там особыми словами или еще чем. Только добротой. У него что хочешь попроси — отдаст. Опять же он предложил часть пайка сестрам отдавать. Против никого не было — делились. Поставил всем задачу — девчат охранять, не давать их в обиду, и мы исполняли, как боевой приказ… И еще в нем особая черта была: не подлаживался. Ни к кому. Говорил без фальши, без дураков, как некоторые любят… И вот по прошествии лет я думаю, что забота у него была не про одних девчат, а и про коллектив, чтоб хлопцы не рассорились промежду собой…

Андрей Егорович говорил сбивчиво, торопливо, некоторые слова сглатывал. Но как ни стремительна была его речь, рассказ от этого не терял, все равно в воспоминаниях оживало прекрасное: чистая, как родниковая вода, юношеская любовь, ее ничто не могло замутить.

— …Не уберегли мы девчат, — сказал он со вздохом.

Тот день выдался какой-то шальной, полный противоречий, маленьких событий и незначительных происшествий. Пограничные сутки, как обычно, начались в назначенные часы; ночью дважды выскакивали тревожные группы, но, разобравшись со следами, возвращались в подразделение досыпать; еще сама по себе повредилась линия связи, и среди ночи ее пришлось восстанавливать.

А к утру вдруг прорвало. В ту ночь на левом фланге лежали в секрете Пустельников и Князьков, служба протекала спокойно, парни поглядывали в бледнеющий купол неба, где медленно угасала Полярная звезда, ежились от обжигающе холодной сентябрьской росы, предвкушая близкий завтрак и сон. Они оба основательно проголодались, и когда Князьков сказал, что время сниматься, Семен, еще раз взглянув на еле заметную северную звезду, без слов согласился: да, время. И тут же присел, сильно дернув за руку Князькова и тоже вынудив его сесть.

Прямо на наряд, озираясь по сторонам, шла девушка лет двадцати или чуточку больше, с виду сельская, местная, судя по старенькой вышитой безрукавке, наброшенной на узкие плечи, и стоптанным башмакам. Лицо ее было взволновано и покрыто испариной, ноги исхлестаны росной травой и красны, и вся она, напружиненная, смахивала на готовую взлететь птицу, боящуюся всего на свете.

Оттуда, поняли парни, с той стороны переправлена. Она была на их счету не первой связной, переброшенной из-за рубежа по нелегальным каналам противника, и, по всей вероятности, не последней, и они совершенно спокойно — хотя иногда, случалось, такие вот тихие девушки стреляли в упор и попадали, не целясь, на голос, — ее окликнули.

— Йой, мамо! — придушенно вскрикнула девушка и в ужасе откачнулась от двух направленных на нее автоматов.

…Применить оружие она не успела, а может, и не хотела стрелять. Призналась, что послана с грипсом от самого Ягоды на явку в Сокаль, что никакая она не местная жительница, как говорила вначале, и пускай паны жолнежы поступают с нею так, как поступают со всеми, теперь ей уже все равно, так или иначе москали ее расстреляют. Так пускай хоть не мучают, потому что она правду сказала. Но слова оставались словами — дрожала, как лист под ветром, со страху у нее посерели и дергались губы, со щек схлынул румянец, подрагивали коленки: пускай уж скорее кончают.

— Есть хочешь? — спросил девчонку Семен.

— Свынцэвою галушкой нагодуете?

— Какие еще тебе галушки? — Князьков с удивлением на нее посмотрел.

Семен протянул ей пару галет — он их берег на всякий случай.

— Бери, не стесняйся.

— Н-нэ хочу.

— Вот чудная! Что ты думаешь, они отравлены? Ешь.

— Hi, iжтэ самi.

Шли берегом реки по затравенелой узкой тропе. Разгорался теплый осенний день, в воздух поднималась невесомая паутина, стекал с берез пожелтелый лист. Лес кругом стоял завороженно-тихий, задумчивый. Может, потому, что к лицу девушки прикасалось паутинное серебро и мягко ложилась под ноги трава, она немного повеселела и украдкой поглядывала на двух парней с автоматами за плечом, и румянец окрасил ее тугие щеки.

Хорошо, когда автоматные дула ни на кого не нацелены и просто обращены кверху, в синее небо, где звучит крик улетающих птиц, крик, похожий на печальную песню.

— Лэлэкi вiдлiтають у вырiй, — зачарованно сказала девчонка и задрала голову кверху.

— Буслы? — уточнил конвоир.

— Буслы?.. — первый раз засмеялась девчонка. — Цэ ж по якому, на якiй мовi?

— А ты как думаешь?

— Звiдкiля менi знаты?

— Тогда откуда мне знать, что такое лэлэкi?

Девчонка на него внимательно посмотрела, на своего светловолосого конвоира с отнюдь не сердитым лицом, но голосок ее капельку изменился, будто бы огрубел.

— Нэ знаешь, чыя цэ земля?..

— Советская, — сказал сердито Князьков.

— Украiнська…

С заросшего ежевикой и тальником противоположного берега почти одновременно ударили два гулких выстрела, и дробное эхо перекатилось по ельнику.

С Князькова слетела фуражка.

— Йой, мамо… рiдна! — ойкнула девушка и упала в траву, словно бросилась поднимать фуражку.