Черная Ганьча. Вьюга

— …Хоть бы одна душа вышла… Кроты чертовы!.. Запуганы, замордованы… И, что греха таить, в отдельных хатах злорадствовали: дескать, расчехвостят пограничников наши орлы, в пух и прах расчехвостят. Все же надо правде в глаза посмотреть: в налете на заставу вместе с Черноморцем участвовало и несколько поторицких хлопцев; и нечего прикидываться, что мол, все хорошо, прекрасная маркиза, как в той песенке поется… Думаю, что в ту ночь в двух-трех поторицких хатах батьки ерзали в потемках, как живые караси на горячей сковороде, навроде им ежака в штаны запустили, — своя кровь!..

Андрей Егорович по сей день помнит и сумасшедшую гонку в ночи, и как тогда шумно дышал не столько от бега, сколько со страха, что опоздает, и как с налету, не успев разобраться, схлестнулись с людьми Черноморца…

— …Так упарились, что пар от нас валит… Бежим и прислушиваемся, как там в селе?.. Мы впереди трое — Зеленый, Семен и я, все длинноногие, ничего себе хлопцы. Только грязь из-под ног — жвяк, жвяк!.. А там — тишина. Мертво в селе… Я сказал — схлестнулись с людьми Черноморца. Немножко не так я сказал, на самом деле Черноморец сдалеку дал по нас залп, а сам уже дай бог ноги — уводил своих, чтоб вовремя проскочить за кордон… Вот как было на самом деле… У самого села страх напал, боимся друг дружке слово сказать, потому как от тишины душа мерзнет — выходит, побили наших ребят, значит, от заставы одни головешки застанем…

Головешки нарисовало воображение; было темным-темно, и в темноте через разбитые ворота вбежали во двор. Чудо, что там их не приняли за лесовиков… Все оказались живы, никого не царапнуло. Парни выстояли, отбились. На радостях, как мальчишки, бросились обниматься, болтали, перебивая один одного. Говорливей всех — Фатеров, любил покраснобаить, хлебом не корми.

— …А нам недосуг, за девчат сердце болит. Как они там, живы ли? Мы же знали, что третьего предупреждения из леса не пришлют.

Не сговариваясь, все, как один, выметнулись на улицу, к сельсовету. Петро рванул с места в карьер, опять от всех оторвался вперед. Даже Семену не под силу было догнать. Бежали и в темноте слышали, как то в одной, то в другой хате хлопали двери, кое-где в окнах желтели огни.

Зеленый Петро в темноте растворился, даже шагов его не стало слыхать.

До сельсовета оставалось всего ничего, на пару минут хорошего бега оставалось пути, когда навстречу бегущим из темени вынырнул человек, прошел пару шагов, шатаясь, как пьяный.

— …Петро!.. — Мы его сразу узнали, хоть было темно, как в могиле. Хорошо, что темно и лупил дождь… Потом пришлось друг другу в глаза посмотреть… Но потом… Плачем — не стыдно. Один Петро никого перед собою не видит, слова не обронит. Будто внутри у него скипелось, закаменело…

В комнате у сестер чадила коптилка. Несколько сердобольных старух боязливо жались к стенкам, опасливо поглядывая на пограничников. Те вошли и сгрудились у порога, боялись пройти в глубину, где на кровати, залитые кровью, скрючились Стефа и Юля. Их буквально изрешетили.

— …Горбатенькой с ними не было. Искали во дворе, по канавам, на огороде, — может, там ее пристрелили. Под кровать заглядывали, на печь. Тимошенко и в печь заглянул… И дурным голосом закричал…

Горбатенькую Милю четвертовали. Четыре кровавых куска извлекли из печи.

В распахнутые двери ветер принес отзвуки выстрелов и запахи омытого дождем хвойного леса. Дождь перестал. По небу бежали рваные облака, холодным светом поблескивал месяц. Старушки обряжали сестер.

Семен подошел к Зеленому Петру, обнял за плечи.

— Прости, брат, — сказал он. — Ты уж прости меня.

— …Мы не понимали, за какую провинность он просит прощения… Потом нас бросили на границу, где лейтенант вел бой с людьми Черноморца…

Девчат хоронили лишь на третий день. Мягко грело сентябрьское нежаркое солнце, в воздухе беззаботно носились фиолетовые стрекозы и пахло антоновкой. А мимо домов, по успевшей просохнуть улице, над молчаливой процессией плыл поднятый над головами идущих один большой гроб в кумаче. Сестры лежали рядышком, одна к другой, и тронутые налетом первого тлена изжелта-белые лица были обращены в безмятежно синее небо. Перед хатами в палисадничках догорали веселые бархатцы, зацветали пахнущие подсолнухом белые астры — будто вокруг не было горя и смерти.

По шестеро в ряд, обнявшись, за гробом шли молчаливые пограничники, глядели себе под ноги, будто стыд за погибших жег им глаза, шли ряд за рядом, не видя, как то из одних, то из других ворот робко и тоже потупившись на дорогу выходят люди и примыкают к печальному шествию.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На заставу мы возвращались под утро. От границы, с запада, дул теплый ветер, и снег на кургане осел до проталин, обнажилась трава, слежавшаяся, но еще на диво зеленая, горка венков и букеты увядших астр. Кто-то принес к обелиску веточку хвои, наверно, это был пограничник, недавно пришедший с наряда. Мы постояли в молчании и отправились в помещение.

— Ветер съест снег, — с сожалением сказал прапорщик.