Черная Ганьча. Вьюга

Она принялась потчевать нас обоих, проворно накладывала в тарелку яичницу с салом и колбасой, творог, потянулась к тарелке мужа, но он ее накрыл короткопалой рукой в сетке набухших вен. Категоричный жест не требовал пояснений. Мы еще посидели несколько минут в неловком молчании за накрытым столом, за нетронутыми яблоками и остывшей глазуньей. Из-за облаков проклюнулось солнце, заглянуло в окно и сразу же спряталось.

— Пэпэхашки не раз выручали, — под удивленный взгляд жены сказал Захар Константинович. — Позднее мы их похитрее смастерили, нам даже премию начальник отряда назначил, отломил по червонцу на брата… А тот случай, что я говорил, осенью приключился. Во какой случай, как сейчас помню.

…Их научили терпению — ждать. Ждать лежа, скрючившись в три погибели, стоя на деревянных ногах в непогоду и в вёдро, не выдавая себя, не обнаруживая своего месторасположения. Но и те, кого они ждали, не были дураками, тоже научены кое-чему. В общем, чья возьмет, чья выучка лучше. Третий день Пустельников, Минахмедов и Калашников лежали в секрете, караулили связника от куренного Ягоды; днем спали попеременно, прикрывшись от реки замаскированными приборами ППХ, но в то же время больше надеясь на собственный слух.

— …Стояла середина сентября. Днем — теплынь, к ночи — роса, как лед, холодная, зуб на зуб не попадает. Зато по росе если след — отлично видать. Калашников с Минахмедовым над Семеном шутки шутят: чихать, мол, хотел связник на твой прибор из «консервы» — переступит и пойдет своей дорогой. Лучше ушки на макушке держи — надежнее. Хлопцы просто трепались от нечего делать, шепотом, чуть слышно. Темно, вокруг ни огонька тебе, ни звездочки на небе. Неба не видать — с вечера от реки туман наплыл, протянешь руку тонет, как отрезали ее. А он, гад, связник тот, не идет. Не иначе как липовые данные подсунули. Тогда всего хватало.

…На исходе ночи туман поредел. Белесые космы еще цеплялись за маковки сосен, клубились в низинах и перелесках, стлались над Бугом, вытягиваясь в длинные простыни, но небо местами открылось, в разрывы проглядывала луна, мигали бледные звезды, и еле заметно, подсвеченный из глубины, на востоке серел краешек неба.

Очередное утро близилось.

— Опять потянули пустышку, — с досадой буркнул Калашников. — Опять ночку здесь коротать.

— Наше дело телячье. — Минахмедов сладко зевнул. — Не пойдет, его дело. Другой будет. Третий будет. Целая сотня будет. Я правильно говорю, Семен?

Семен поднял к нему удивленный взгляд и тоже зевнул.

— С чего ты такой разговорчивый стал? — Он с деланным недоверием посмотрел на солдата. — Ты часом не того?

— Какой того?

— Дрыхал, наверно, теперь проснулся и балабонишь, как пустая бочка.

— Зачем бочка? — обиделся Минахмедов и стал шарить в кармане, — видно, хотел найти курево.

Хлопцев клонило в сон. Тишина убаюкивала, было слышно монотонное журчание воды у подмытого берега, иногда на той стороне взлаивал пес.

— Поспать бы минуток шестьсот, — промолвил Калашников и тут же поправился: — Поначалу бы баньку, попариться, с пивком, чайку крепенького с огурчиком, чтоб прошибло потом. Папаша мой завсегда так парился.

— За потом дело не станет. Прозеваем связника — шибанут, ажно дух захватит. Перестал бы трепаться, парень. — Семен сказал это полусерьезно, полушутя. — Толкни его, — показал рукой на дремавшего Минахмедова. — Силен дрыхнуть!

Калашников, однако, тянул свое:

— Не, брат, устал я от всего: от войны, от границы, от таких ночек. Скорее бы кончилось. Я бы тогда не шестьсот минут, неделю бы дрых без просыпу.

Семен отмахнулся от разговора, толкнул Минахмедова.

— Кончай ночевать.

Минахмедов испуганно дернулся:

— Правая сторона пошел, да? — Он отвечал за охрану правого сектора. Где пошел?.. Когда пошел?.. Зачем одманишь, Семен?

Хлопцы даже не улыбнулись, самим спать хотелось до чертиков, надоело разговаривать шепотом, плести всякие были и небылицы, мечтать о послевоенной жизни в гражданке. Неугомонный Калашников замурлыкал популярную песенку о Ване, который понапрасну ходит и ножки бьет, Минахмедов позевывал, Пустельников разминал пальцами набрякшие веки.

— Собачий сын! — сказал Минахмедов.

— Кто? — уточнил Калашников.

Не было нужды пояснять, в чей адрес ругательство — о чем бы ни говорили, неизменно возвращались к распроклятому связнику, по милости которого маются трое суток в секрете, на сухом пайке, на сырой осенней земле, и, по-видимому, на этом не завершатся их бдения.

— Чтоб ему пусто было! — подал голос Калашников.

— Тихо. Тихо давай! Слышишь? — Минахмедов вытянул шею.

В реке всплеснулась вода, прокричал чибис. И стихло. Осенняя тишина вновь окутала землю. Серая полоска на горизонте светлела, начавший было редеть туман недвижно застыл, небо заволокло, ночь как бы стала еще темнее.

— Лихо тебе! — неизвестно в чей адрес ругнулся Семен.