Черная Ганьча. Вьюга

Плескаясь под рукомойником, Суров думал о матери. Приезд ее, безусловно, Юрия обрадовал, он любил мать, как любят только мать, с нею было по-домашнему спокойно, уютно. Он поймал себя на том, что предвкушает удовольствие от приготовленного матерью завтрака — это тебе не стряпня заставского повара из солдат-первогодков. И при всем этом ощущал некое чувство досады, что ли. И неловкости одновременно. Неловкости перед матерью, потому что ошибка его огорчила. Если бы Вера с Мишкой…

За завтраком он и мать избегали разговора о Вере. Мать подкладывала ему жареного мяса, картошки, приправленной чесноком и перцем — по-туркменски. Приятно было сидеть за столом, накрытым хрустящей накрахмаленной скатертью. И она, эта скатерть, и под цвет ей льняные, тоже накрахмаленные салфетки Сурова нисколько не удивили: он помнил их с детства, привык к ним. И то, что мать привезла сейчас эти немудреные вещи, чтобы как-то скрасить ему быт, он воспринял как должное.

Вот если бы такое внимание оказала ему Вера! Он бы, конечно, похвалил ее за вкусный завтрак и нарядно убранный стол. Такие мысли его рассердили: «Вера, Вера». Будто она весь свет застила. Досадуя на себя, отодвинул тарелку, поднялся, поцеловал мать. Поцелуй получился не очень искренним мать не обманешь. Она легонько шлепнула его по губам своей мягкой и теплой ладошкой, почему-то потерла щеку в том месте, к которому он только что прикоснулся губами.

— Поди-ка ты лучше спать, — сказала она.

— И то правда. Ты, как всегда, права, мама.

— Не подлизывайся.

14

Его разбудил рев быка. Жорж — так прозвали быка солдаты — ревел протяжно, со всхлипом, страшно, до тех пор пока на лугу не отозвалась корова.

Суров больше уснуть не мог. И снова, в который раз за день, пришли мысли о Вере. Он пробовал избавиться от них, не видеть лица жены, не вспоминать ее имени. И не мог. Тогда заставил себя думать о служебных делах, но уже через несколько минут снова вернулось старое. Проще всего было подняться, помочь матери. Только сейчас подумал, что толком и не поговорил с нею.

Она вошла сама, принялась стирать пыль со стола и буфета, потом стала наводить порядок на книжной полке. Суров, приоткрыв глаза, видел спину матери с выступающими из-под блузки лопатками, тонкую шею и поседевший пучок волос на затылке. Старость давно подкрадывалась к ней, но Суров обнаружил ее вдруг, только сейчас, и ему стало больно. Он чувствовал свою непонятную вину перед матерью, хотя всегда был хорошим сыном, и она им откровенно гордилась.

Он лежал тихо, не шевелясь. Мать по-прежнему стояла к нему спиной, и он смотрел на ее быстрые руки. Вот она вытерла пыль с корешков книг на верхней полке, принялась за вторую, где стояли шесть томиков Паустовского — подарок Веры ко дню рождения. Вера, влюбленная в свой город, пробовала привить эту свою влюбленность и мужу, а поскольку Паустовский когда-то жил и писал на ее родине, полагала, что прочтя хотя бы «Время больших ожиданий», Юрий переменится.

Суров прочитал все шесть томов — от первого до последнего. Ему особенно понравились «Кара-Бугаз» и «Северная повесть», понравились суровостью сюжета и мужеством героев. Он всегда относился с уважением к мужественным людям. Так благодаря Вере «открыл» для себя и полюбил Паустовского, к югу же остался по-прежнему равнодушен.

Суров знал, что к книгам Паустовского отношение матери нельзя было назвать простой влюбленностью. Она их боготворила. Он представлял себе, как мать преобразится, когда увидит шеститомник в коричневом переплете: замедлится мелькание ее рук, осторожно, будто касаясь хрупкой вещи, возьмет ближайший к ней томик, слегка откинет назад седую голову и, близоруко щурясь, начнет читать безразлично с какой страницы, чуть пришепетывая губами, будто молясь. Он улыбнулся этой ее, знакомой ему еще с детства, привычке — читать, шевеля губами.

— Зачем рот кривить? — не оборачиваясь, вдруг громко спросила мать, возвратив томик на полку.

— Фантазируешь, мамочка. Я спал.

— Полно врать-то. Вставай.

— Слушаюсь, товарищ мама, — дурашливо прокричал Суров и спрыгнул на холодный, еще влажный после мытья крашеный пол.

— Сколько тебе годиков, маленький? — насмешливо спросила мать.

— Все мои.

Несколько приседаний прогнали остатки ленивой сонливости. Потом Суров стал одеваться. Натянув сапоги, обратил внимание, что они до блеска начищены, перевел взгляд на отглаженные гимнастерку и брюки. Обернулся к матери. Она встретила его укоризненным взглядом, теперь уже строгим и — он знал — беспощадным:

— Думаешь, пожалела хилого, жалконького?

— Не надо, ма. И вообще…

— Вообще, — передразнила она. — Опускаешься, капитан. Что себе думаешь! На тебя солдаты смотрят. И все подмечают.

— Прошу тебя… — Он перебил ее, чего никогда себе раньше не позволял. И оттого, что в непонятной раздражительности допустил бестактность, стало неловко. — Извини, ты, как всегда, права. И давай больше не будем. Лады?

Она скупо улыбнулась.

— Лады. Чаю выпьешь?

— Забегу потом. Пора на заставу.

— Успеешь. Выпей. Обед не скоро.

— Давай.