Черная Ганьча. Вьюга

Суров в самом деле припомнил пьяного верзилу. Когда его задержали, он с перепугу орал истошным голосом: «Пропа-а-а-ло!» — орал, покуда не очутился в пристанционном поселке под замком у участкового.

— «Пропало»? — улыбнулся Суров.

— Он самый, — засмеялся Вишнев.

А только пьяный не пьяный — все равно человек, и за него отвечать надо. Спросил озабоченно:

— Где пострадавший?

И опять стрелочник рассмеялся:

— Васька-то? Вона, в посадке. Без задних ног дрыхнет. Еще в себя не пришел. Вы постойте, товарищ начальник, доскажу для ясности. Васька, значится, с самого ранья тепленький. Пришел ко мне — хоть выкручивай, фляжку, значится, сует: «Хлобыстнем, Христофорыч». Я при деле, на службе, значится, курьерский проводил, иду открывать шлагбаум. Ну, известное дело, послал Ваську куда следует. А тут ваши ребята на газике. Куда едут, я, конечно, не знаю, дело военное. А Васька, тот им наперерез. Ни отвернуть, ни остановиться. Вот Ваське-то и попало.

Пьяный, развалясь на траве под деревьями, лежал кверху лицом, храпел громко, с присвистом. Вся правая сторона Васькиного лица забурела от запекшейся крови, нос и губы распухли.

— Ему не впервой, — пренебрежительно сказал стрелочник. — Об ем не беспокойтесь, как на кобеле засохнет. Алкаш, одним словом. Они, алкаши, как кошки живучие, холера им в печенку! Прошлый год, помню, Васька этот, значится, набрамшись по самую завязку, в сад ко мне припожаловал. В юне дело было, только-только яблок завязался, махонький. А пьяному — что? Трын трава: зачал трясти. Аккурат я обедать пришел, слышу — шум. Выскакиваю — Васька! «Что же ты, сукин сын, — кричу, — вытворяешь! Зенки, — говорю, — открой, яблок зимний, а ты его…» В сердцах долбанул по дурному кумполу, думал, окачурится…

Пьяный застонал, скрежетнул зубами. Все оглянулись.

Был он омерзительно грязен, лежал колода колодой, с опухшим, кирпичного цвета лицом.

Сурову недосуг было слушать байки словоохотливого стрелочника, время перевалило за полдень. Голову о происшествии еще не доложено, не все выяснено, и, главное, неизвестно, отделался ли Барановский одними ссадинами, освидетельствовать надо его. Солдаты, гадливо морщась, подняли безвольное тело. Суров перехватил обращенный к Барановскому взгляд Шерстнева, полный брезгливой презрительности и злобы.

На заставу Суров возвратился с вконец испорченным настроением. Происшествие относилось к категории чрезвычайных, о которых докладывают высшему командованию, и там издают приказы со строгими взысканиями и оргвыводами. Но не столько они волновали Сурова, сколько судьба Шерстнева. У него не было сомнений, что Голов останется верен своему слову: Шерстнева будут судить.

Суров чувствовал себя ответственным за солдата, и в то же время несколько виноватым — полгода прошло, а он, Суров, так и не подобрал к солдату нужного ключика.

Что авария произошла без человеческих жертв и увечий, служило небольшим утешением. И все же надо спасти солдата от трибунала. В конце концов, машину можно восстановить за сутки. А Шерстнева, если осудят, потом трудно исправить. Еще в первые недели его службы на заставе Суров понял, что это один из тех молодых людей, которых не сразу раскусишь: скрытные они, настороженные.

Впрочем, что касается Шерстнева, то с течением времени стало ясно: скрытность — всего-навсего оболочка, однажды он вдруг покажется из нее совсем другим, неизвестным.

Думая о Шерстневе, Суров вспомнил еще об одном столкновении с ним, уже давнишнем.

«Почему вы вступили со старшиной в пререкания?» — спросил Суров, вызвав новичка в канцелярию.

«Мы просто не поняли друг друга. Товарищ старшина велел картошку почистить, а я подумал: для этого повар существует. Правильно я говорил, товарищ капитан? Я полагаю: правильно. А взгляд товарища старшины диаметрально противоположен моему, и мы друг друга не поняли».

Присутствовавший при разговоре Холод то белел от гнева, то наливался нездоровой краснотой от шеи до лба. Не выдержал, вмешался:

«Вас для чего сюда откомандировали, знаете?»

«Перевоспитываться. Я, товарищ старшина, стараюсь. Скажите товарищу капитану».

Сурова возмутил наглый тон солдата, и наглость надо было пресечь в корне. Он не дал волю гневу.

«Старшина о вас плохого мнения», — сказал он, думая, что сейчас для первого раза не станет строго наказывать.

«И я о нем невысокого мнения».

«Черт зна що! — выпалил Холод. — Полдесятка таких охламонов… виноват, разгильдяев, подбросят — и шагом марш в Новинки».

Новинки? Суров впервые услышал название.

«Что это?»

Шерстнев приятно заулыбался:

«Сумасшедший дом, товарищ капитан. В Минске… Там тоже занимаются перевоспитанием».

«С вами мы как-нибудь справимся здесь».

Наверное, лицо Сурова исказило бешенство, потому что, когда он приблизился к Шерстневу, тот отшатнулся:

«Товарищ капитан, честное слово…»

«Слушай, ты, оболтус великовозрастный, или я из тебя солдата сделаю, или смирительную рубаху надену. Уяснил?»

«Понял… Больше не повторится».

«А теперь вон отсюда!»

Ни до, ни после Суров не помнил себя таким.