Черная Ганьча. Вьюга

С газиком на прицепе грузовик подъехал к воротам заставы. Его уже ждал весь личный состав. Суров, приказав Шерстневу следовать за собой, молча прошел мимо солдат. Лица их были хмуры.

— Рассказывайте! — сразу, зайдя в канцелярию, сказал Суров. — И не вилять. Мне некогда вдаваться в психологические исследования, а вам лучше сказать правду здесь, нежели под нажимом — в прокуратуре. Все. Слушаю.

Шерстнев упрямо молчал.

«Черта с два! — думал Суров. — В дисциплинарный батальон не пущу. Не для того полгода нянчусь с тобой. Хоть лопни, а ты у меня все выложишь здесь». И еще появилось, глядя на упрямо поджатые губы, неистребимое желание надавать этому оболтусу по мордасам, чтоб на всю жизнь запомнил. Жаль, положение обязывало не распускать рук.

Суров засунул ладони за пояс, словно не верил, что сумеет сдержать себя.

— И как долго вы думаете в молчанку забавляться?

— Товарищ капитан, — Шерстнев через силу разжал зубы. — Вы никому не докладывайте… Я по-честному…

— Такого обещания не могу вам дать.

— Но поймите… не о себе я…

— Не ставьте мне условий. Ответьте прямо: чего вас понесло на переезд? За каким лихом?

Шерстнев снова молчал с тем тупым упрямством, которое вызывает тихую ярость.

«Вот тебе и вся психология, Суров. Танцуй от печки, от реального, а не от прекраснодушных устремлений, как говорит Голов. Не добьешься правды, тогда ее станет добиваться военный следователь».

Посмотрел в окно и увидел входящую во двор дочь старшины. И вдруг осенило.

— Лиза? — спросил удивленно, еще не особенно веря, что это так.

Шерстнев нерешительно поднял голову:

— Да.

Суров сбоку посмотрел на солдата:

— Почему вы вчера не попросились, я бы вас отпустил встретить ее.

— Со старшиной по-дурацки вышло.

— Но я же человек, я бы понял. — Суров по-настоящему рассердился. — Не пойму, на что вы рассчитывали. Ну, обмануть молодого солдата — не велика премудрость: сказали, что можно кружным путем возвращаться с границы, он и поверил. За это я ему всыплю. А остальных, всю заставу, ее вокруг пальца не обведете. Что вы о себе думаете?

— Я же не нарочно. Просто получилось так.

— Миленькая философия! Все просто: разбили машину, остались без друзей и товарищей, задурили девчонке голову.

— Лизку не трогайте, товарищ капитан. Она тут ни при чем.

— То есть как не трогать? Она вас любит.

— Товарищ капитан… — Пальцы Шерстнева, державшие автомат, стали восковыми.

— Не крутите, Шерстнев! Вы — первый враг самому себе. Не задумываясь, подводите себя, товарищей, девушку, которая вас любит.

— Откуда вы знаете?

— Она была у меня перед отъездом в Минск.

— Зачем?

— Просила с родителями поговорить. Она ведь верит вам.

— А я что — обманул ее? Вернусь с гауптвахты — поженимся. И незачем ходить ей к кому-то.

— Хорошо, если одной гауптвахтой отделаетесь. Я в этом не уверен.

Суров прошел к окну, распахнул обе створки. В канцелярию хлынул свежий воздух, послышались голоса. Они доносились из-за склада, от хозяйственного двора, где старшина, наверное, наводил порядок, готовясь к инспекторской.

— Ладно, Шерстнев, идите завтракать, — сказал Суров, возвращаясь к столу и присаживаясь. Сейчас ему некогда было вдаваться в существо отношений солдата с дочерью старшины, и не они были главным именно в эти минуты.

От разговора с солдатом осталась неудовлетворенность. Правда, на этот раз Шерстнев не выкомаривал, ушел явно взъерошенный, не в себе, что-то хотел сказать и не отважился. Что ж, в конце концов, он не маленький, взрослый человек, давно совершеннолетний, которому за свои поступки пора отвечать. Наверное, прав Голов — опыт житейский сказывается — в армии нельзя нянчиться, армия — это армия. Голов, безусловно, не примет во внимание смягчающих обстоятельств: преступил закон — отвечай.

Суров принялся составлять донесение о случившемся. В короткую телеграмму надо было вместить все обстоятельства происшествия, свои выводы, предположения или просьбы. Последнее оказалось самым сложным. Какие просьбы? Вопрос предельно ясен: солдат проявил своеволие, нарушил службу, дисциплину, вольно или невольно причинил травму гражданскому человеку, пускай пьяному, пускай по его вине — неважно.

В дверь тихо постучали и, предводительствуемые старшиной, в канцелярию вошли Лиходеев, Бутенко, Азимов, Колосков, Мурашко.

Суров оторвался от донесения. Удивился:

— Целая делегация! Что случилось?

— Насчет машины, товарищ капитан, — странно морщась, доложил старшина. — Не столько того… як его?.. — Щеки Холода стали наливаться краснотой, на лбу выступила испарина. — В общем, машину к обеду обмундируем. Вот Лиходеев в точности доложит.

Лиходеев уложился в несколько немногословных фраз: машина почти восстановлена, фары имеются в поселковом магазине, газик будет — как новенький.

— Так что? — Суров поднялся из-за стола. — Объявим Шерстневу коллективную благодарность?

Меньше всего Суров ожидал, что вмешается застенчивый Бутенко. Запинаясь от волнения, повар сбивчиво стал просить за Шерстнева: