Черная Ганьча. Вьюга

Он открыл дверь, и с веранды дохнуло застоявшимся теплым воздухом, пылью и запахом красок. Почти весь день обращенная к солнцу веранда прогревалась, и сосновые доски слезились розовой смолой, оранжево просвечивали сучки. На крашеном полу осела пыль, за Суровым остались следы. Пыль лежала на нескольких этюдах, забытых Верой в предотъездной спешке или оставленных за ненадобностью.

Суров разделся до пояса, нашел метлу, тряпку и принялся за уборку. Она отняла не меньше часа. Когда очередь дошла до веранды, времени почти не осталось. Он позволил себе задержаться всего на несколько минут. Снял с гвоздя этюд, протер влажной тряпкой. Обыкновенный прямоугольник картона, писанный маслом и с виду не примечательный, сейчас привлек его внимание. Свежий снег с несколькими каплями крови. И чуть поодаль — серые, с зеленоватым отливом перышки небольшой птицы.

Раньше Суров никогда особенно не вникал в Верины «художества», как шутя называл ее творчество, и теперь с заметным интересом перевел взгляд на другой, размером побольше, картонный прямоугольник. Тот же снег, кровь и растерзанная птичка, очевидно синица, судя по оперению. Или зимородок.

Странные вкусы появились у Веры. К такому заключению привел третий этюд на эту же тему — акварель, исполненная в той же манере: на первом плане кровь на белом снегу, убитая птица — потом. Этюд висел отдельно от первых двух на боковой стене старого шкафа, в котором Вера держала краски, кисти, картон. Вместе с удивлением у Сурова невольно возникла мысль: маленькая драма на снегу — это у нее не случайно. Что-то личное Вера вынесла на картонный прямоугольник специально для него, для Юрия Сурова, как молчаливый протест. И не случайно, видимо, оставила три этюда…

Углубленный в размышления, он не придал значения донесшимся сюда словам.

— Прямо по дорожке идите, — произнес мужской голос.

— Большое спасибо, — ответил девичий.

Суров, все еще держа в руках снятый со шкафа этюд с досадой подумал, что, занятый служебными делами, он чего-то недосмотрел, не заметил перемен в Вере, не увидел назревающей драмы.

По дощатым ступенькам крыльца простучали легкие каблучки, в дверях остановилась девушка в светлом платье, загорелая, улыбающаяся.

— Здравствуйте, товарищ капитан.

Приход Люды явился для Сурова неожиданностью и был ему неприятен. Он опешил, увидев ее на веранде своей квартиры, и спросил с неприязненной удивленностью:

— Как вы сюда попали?

— Через калитку, — тихо, без прежней приподнятости, ответила Люда.

— Знаю, что не через дымовую трубу, — буркнул Суров. — Я спрашиваю, кто вас сюда пропустил?

С лица девушки сбежала улыбка, будто смыли ее.

— Честное слово, я сама… То есть, не совсем сама. Дежурный проводил. Можете у него спросить. Если нельзя, уйду.

Суров понял, что ведет себя как последний дурак, что еще смешнее выглядит сам, полуголый, с мокрой тряпкой в руке.

— Проходите, — наконец пригласил. — Я сейчас.

Возвратился одетый. Люда стояла посредине веранды, все еще не оправившись от смущения и не зная, куда себя деть. Даже спрятала за спину нарядную сумочку желтой кожи с белой отделкой, так гармонировавшей с белыми туфлями на высоких каблуках.

После неласкового приема Сурову тоже было не по себе.

— Садитесь, — пригласил он и отметил про себя, что она хорошенькая, эта аспирантка.

Сесть было не на что. Люда весело рассмеялась и сказала, озорно блеснув глазами:

— Очень мило: садитесь, на чем стоите.

Тогда и он рассмеялся:

— Верно. Как говорят в Одессе, иди сюда, стой там. Сейчас принесу стул. — Почему ему вспомнилась Одесса, он не подумал.

Она его никуда не пустила, взяла за руку, как тогда в лесу:

— Вы были ко мне так добры и внимательны, я бы сказала, галантны, как рыцарь.

Суров отнял руку:

— Ну, знаете…

— Да, да, да, галантны. Не нужно бояться старинного слова. Вообще не нужно бояться хороших слов. — Это прозвучало немного напыщенно. — Большое вам спасибо.

— Бросьте, девушка! Тоже мне рыцарство. Из-за него мне чуть не влетело по первое число.

— И тем не менее вы себя вели как рыцарь.

— До полуночи провожал девицу, а на заставе не знали, куда запропастился ее начальник.

Люда сделала к нему шаг:

— Пожалуйста, не сердитесь. Честное слово, я не нарочно.

Он поморщился. На очередную галантность не было времени.

— Извините, девушка, меня ждут.

Люда пробормотала что-то невнятное, неловко повернулась и наверняка бы упала, не поддержи ее Суров. Что-то хрустнуло. Люда вскрикнула.

— Что с вами?

— Каблук… Кажется, каблук сломался. — Люда сняла с ноги туфлю. Так и есть: каблук ее новых выходных туфель был сломан.

— Обождите, — сказал Суров. — Я ненадолго схожу на заставу, вернусь, придумаем что-нибудь.

Люда не успела ни возразить, ни согласиться. Суров ушел. Она осталась одна.

Поначалу охватила стесненность — одна в чужой квартире. У почти незнакомого человека, военного тем более. К военным она всегда испытывала непонятное чувство страха и уважения, к пограничникам — особенно. Несколько осмелев, прошлась по веранде, ненадолго задержалась у этюдов — они не произвели на нее впечатления. Во всяком случае, сейчас не привлекли к себе внимания.