Черная Ганьча. Вьюга

Пока была занята делом, не обращала внимания на звуки, доносившиеся из соседней квартиры. В Минске было не лучше. Панельный дом, в котором ей дали однокомнатную квартиру, очень светлую и уютную, имел один существенный недостаток — повышенную звукопроницаемость. Дом без малого круглые сутки разговаривал, вздыхал, смеялся и плакал, стонал, храпел, музицировал на всевозможных инструментах — от пианино до гитары, без конца полнился звуками, чтобы лишь на короткое время, под утро, затихнуть.

Теперь, когда ей нечего стало делать и она уселась на веранде на принесенный Суровым стул, стал слышен не только звон тарелок и ложек — там обедали, — отчетливо доносились слова. Разговаривали две женщины. Не заткнешь ушей, если за стеной, будто рядом, говорят о какой-то особе, не имеющей ни совести, ни стыда. Дома небось муж есть, и дети наверное, ходят в школу, а только за порог — и затрясла подолом…

— Откуда ты знаешь, мама? Нельзя так о незнакомом человеке.

— Молчи! Что ты понимаешь в таких делах! Пронюхала, паршивка, что Веры Константиновны нема, так и кинулась сюда со всех ног.

— Мама!..

— Не мамай!.. Выфуфырилась, подумаешь… Как они сейчас называются, эти коротенькие, бесстыжие?

— Что тебе до них?

— Мини-шмини. Ляжки напоказ… Тьфу, поганая, глаза б мои не смотрели.

— Ей же все слышно…

«Обо мне говорят! — Кровь бросилась Люде в лицо. Ее сорвало со стула. Боже, дура безмозглая, что натворила! Это же про меня…»

— Ты подумай, — во весь голос кричала женщина за стеной. — До чего бессовестная. Женатому мужику на шею! На квартиру сама… Средь бела дня прибегла!..

Люда вся горела от стыда. Ведь ложь, ложь! Как могли о ней думать так грязно?.. Хотела крикнуть: «Лжете. Вы не смеете так говорить!» Загрохать кулаками в стену или треснуть о нее сковородкой, стулом, чем угодно, но тяжелым.

За стеной хлопнула дверь, и хрипловатый голос мужчины спросил:

— Что за шум, а драки нет?

Женщина отозвалась:

— Ты подумай, Кондрат, какая!

— Лизка чего натворила? — В голосе мужчины послышалась тревога.

— Вот еще! — отозвался с возмущением девчоночий дискант.

— Какая там Лизка! Эта пришла, которая в Дубовой роще жуков собирает. Ты мне скажи, Кондрат, было такое средь нас?

— У капитана своя голова на плечах — мы ему не указ. Хто мы ему такие, сродственники или отец с матерью? И потом, скажу я тебе, мужское дело…

— Мужское дело, мужское дело, — передразнила женщина. — Все одним миром мазаны.

— Ганна! — грозно закричал мужчина. — Я, гадский бог, не посмотрю… Перестань кричать.

— Ты мне рот не затыкай. Раз у самой нема стыда, так я ей помогу, нехай слышит.

Люда, не помня себя, бросилась к выходу. Прочь, дальше от этого дома. Сознание чисто механически регистрировало препятствия на пути: перепрыгнула узкий ровик, обогнула скамейку, на которой сидели солдаты, выбежала на кирпичную дорожку, свернула за угол, к воротам. Кто-то шел ей навстречу по той же дорожке, по которой бежала сейчас, не поднимая головы.

Она, не пожелав взглянуть на него, свернула с дорожки.

— Девушка!.. Постойте… Куда же вы, девушка?..

Крик ее подстегнул. Задохнувшись, проскочила в открытую створку ворот, не задерживаясь, помчалась дальше. Ветер вздувал пузырем ее короткое платье, лохматил волосы. Внутри у нее все оцепенело. По-прежнему сознание срабатывало только на внешние факторы.

— Девушка!.. — еще раз прокричали вдогонку.

Она не оглянулась.

Озадаченный происшедшим, Суров поспешил на веранду. На кухне бросились в глаза оставленные гостьей туфли и сумочка.

— Дела!.. — вслух протянул он. — Не было печали.

Подумал, что надо отвезти или отослать в лесничество Людины вещи. Пожалуй, самому придется ехать. Пойди разберись в женском характере! А ведь у этой аспирантки норов крутой, умеет за себя постоять. Как отбрила: «Я не собираюсь вас женить на себе, товарищ Суров». Во как — товарищ Суров. За словом девица в карман не лезет.

Инцидент оставался загадкой. Впрочем, времени на расшифровку у Сурова не было.

У Холодов обедали — слышались звон посуды, говор. Старшина звякнул ложкой.

— Спасибо, жинко. Наелся.

— На здоровьечко, Кондрат, — отозвалась Ганна. — Може, еще борща насыпать?

Суров не раз пробовал Ганнины борщи — наваристые, с запахом сала и чеснока. У него засосало под ложечкой, когда представил себе налитую до краев тарелку красного борща с плавающими поверху золотистыми блестками жира.

— Годи, наився. — Старшина помолчал. — Расстроила ты меня, Ганна. Крепко расстроила. Передать не могу. Ну как малое дитя — всюду нос суешь.

— Так, Кондраточко, коханый ты мой, разве ж я со злом? Добра хотела и ему и Вере Константиновне.

— А зло, получилось. Нарочно не придумаешь, — прогудел Холод. Сказано: волос долгий, а ум…

— Ну, так вдарь меня, вдарь, раз я такая подлая.

— Лизка, ты чуешь, што твоя мама говорит! Не, ты послухай ее. Вдарь, говорит. А я тебя хочь пальцем тронув за всю жизнь? При дочке скажи вдарыл?