Черная Ганьча. Вьюга

Соседи разговаривали на мешаном русско-украинском диалекте, который выработался у них за многие годы и вошел в обиход. Суров догадывался, что перепалка имеет прямое отношение к сбежавшей гостье. Ему стало смешно и обидно: Ганна блюдет его, Сурова, моральную чистоту! Смех и грех.

За стеной загремели посудой, — видно, составляли тарелки.

— Сейчас ты меня ругаешь, зато Юрий Васильевич потом спасибо скажет. Дяковать богу, я еще свой розум маю.

— Огорчила ты меня, Ганно.

— Як ты не можешь понять простого! А еще старшина заставы. Пораскинь, что солдаты подумают?

— Солдат тоже голову на плечах имеет: разбирается, что к чему. Солдат грязь почует за версту.

— Хорошо, хорошо. У тебя не солдаты, а як их… локаторы: все улавливают, за пять верст чуют. Пускай по-твоему. А что ты о Вере Константиновне скажешь? А о Мишеньке? Он же с нею не в разводе. А сын же его родная кровинушка! Молчишь?

— Тебя сам Плевака, чи як яго, не переговорит.

— Иди на свою службу, Кондраточко. Иди…

— Не подлизывайся. Все равно я капитану сказать должен.

Суров, забыв прикрыть дверь, взбежал на крыльцо к соседям, вошел в кухню. Старшина, собираясь идти на заставу, застегивал тужурку. Рядом стояла Ганна с фуражкой в руке — она всегда провожала мужа.

— Здравствуйте, — поздоровался Суров.

Супруги ему ответили. Холод отнял у жены фуражку, нахлобучил. Ганна посмотрела в глаза Сурову долгим пытливым взглядом.

— Слышали? — спросила низким голосом.

— Слышал.

— И рассердились?

— Сейчас уже успокоился. Знаете что, давайте условимся: каждый из нас за свои поступки… Ну, в общем, вы поняли. Будем жить, как до сих пор, хорошими соседями.

Холод нервно покручивал усы.

Суров потянул носом, от удовольствия зажмурил глаза, подняв голову кверху:

— Пахнет! Славно пахнет.

Ганна все еще стояла немая от смущения. Ей было бы куда легче, наговори вдруг Суров резких и обидных слов: он стоит и улыбается, вроде ничего не случилось.

— Насыпь борща капитану. — Холод снял с полки эмалированную, тарелки на две, белую чашку.

— Так мало? — пошутил Суров.

— Добавим, — отозвался на шутку Холод.

Когда Суров, опорожнив полную чашку борща, отправился на заставу, Ганна со слезами бросилась мужу на шею:

— Ой, что я, дурная, наробила, Кондраточко!..

В оброненной сквозь слезы фразе Холод учуял пугающий смысл. Снял со своих плеч Ганнины руки:

— Выкладай все гамузом. Чего уж… Семь бед…

— Ой, Кондраточко!

— Ой-ой. Раньше б ойкала, так теперь слезы б не лила. Ну, годи, годи плакать.

Ганна всхлипывала, никак не решалась прямо сказать. Ее руки снова обвили шею мужа, мокрой щекой она ткнулась ему в усы:

— Кондраточко!..

Он ее отстранил, бережно, с грубоватой нежностью:

— Тьфу на тебя… Где только той соли в слезы набралось? Ну, чистая соль, хочь огурцы… Жинко, капитан ждет, что ты себе думаешь! Мне с тобой в подкидного нема часу играть. Я покамест еще на военной службе.

— Веру я сюда вызвала, написала, чтоб приехала.

— Ты? — Холод упер руки в бока.

— Я, Кондраточко.

— З розуму зъихала!

— Жалко, семья распадается. — Ганна навзрыд заплакала.

Лизка, сидевшая все время молча, вдруг напрягшись, рывком поднялась из-за стола с горящими от негодования глазами.

— Ух, какие вы… В чужую душу… Мещане! — прокричала и выскочила за дверь.

На кирпичной дорожке процокали каблучки, рыжая как пламень Лизкина голова вспыхнула в проеме калитки, а немного спустя замелькала на фоне зеленых кустов орешника, буйно разросшихся по ту сторону забора. Лизка бежала к лесу, раскинув руки и смешно загребая ногами.

— Ну, гадский бог! Не я буду… — Холод свирепо вытаращился, схватил со стола фуражку, шагнул к Ганне с таким грозным видом, что она в страхе отшатнулась назад.

— Кондраточко, что с тобой?

Он рванул из-под пряжки конец ремня:

— Я эти фокусы!..

Глаза Ганны наполнились ужасом:

— Меня?..

Наливаясь кровью, старшина с большим усилием затянул ремень на одну дырочку.

— Я ей рога обломаю… Подумаешь, студентка… У профессоры все лезут… Дуже ученые все стали. — Нахлобучил фуражку чуть ли не на нос. — Но я дурь выбью… Как рукой снимет. — Шагнул к порогу со сжатыми кулаками.

И тогда Ганна повисла на нем.

— Побойся бога, Кондраточко. Она ж еще дитя горькое, а ты — бить. Лучше меня вдарь. Не жалей. — Отступила в сторону, пряча глаза, в них затаились два черных бесенка. — Ну, бей!

У старшины медленно поползли кверху густые брови, дрогнули кончики усов:

— Сказилась?..

Ганна снова прижалась к нему, заворковала:

— Чи у тебя детей полна хата. Кондраточко? Одна ж, как палец, а ты с кулаками. С ней поласковей, по-хорошему надо. Барышня… Скоро замуж пора.

21

Голов брился на кухне, стоя в одних трусах у открытого в сад окна и поеживаясь. Отсюда, со второго этажа двухэтажного кирпичного особняка, который занимали они вдвоем с Быковым, были видны лес, река в белесом тумане, изгиб шоссе и островерхий шпиль костела под красной черепицей, местами позеленевшей от времени.