Черная Ганьча. Вьюга

Сослепу принял пакет с Мишкиными подарками за чемодан и все бестолково топтался в прихожей, пока Юрий не догадался сам открыть дверь в комнату. На одно короткое мгновение он смутился, увидев Веру, Мишку и молодого, наверное одних с Верой лет, человека в расстегнутой рубашке с закатанными до локтей рукавами.

Молодой человек принялся надевать галстук. Вера, загоревшая дочерна и пополневшая, испуганно посмотрела на Юрия, и было заметно, что не знает, то ли броситься мужу на шею, то ли просто руку подать. Она была в легком цветастом сарафане с глубоким вырезом на груди.

Мишка ринулся к отцу, повис на нем:

— Папка!.. Папочка!..

Суров прижал к себе сына, а тот, целуя куда попало, счастливо твердил одно слово:

— Па-а-почка!.. Папочка!..

У Константина Петровича дрожали руки.

— Видишь… я говорил, — бормотал он, неведомо кому адресуя слова. Предупреждал, да-с.

— Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться.

— Да, разумеется, мне нельзя…

Вера пришла в себя, расцеловалась с Юрием, взяла у него цветы и поставила в вазу, к букету астр.

— Гвоздики!.. Как мило с твоей стороны, Юрочка. Мои любимые. Ты угадал.

В ее словах он почуял фальшивинку и сказал грубовато:

— На вокзале всучили.

Вера пропустила мимо ушей его бестактную фразу и, будто опомнившись, представила молодого человека:

— Мой однокашник по художественному, Валерий. Знакомься, Юра. — И поспешила добавить: — Валерий помог мне устроиться на работу, я писала тебе.

Оба холодно поклонились. Суров мимоходом отметил, что Валерий хоть и смущен, но чувствует себя здесь по-домашнему. И странно, не ощутил ревности, хотя Вера еще была его женой.

Мишка не отходил ни на шаг, весь лучился.

— Ты насовсем, папка? Правда, насовсем?

— Пока не надоем, сынуля. Пока на месяц. А дальше посмотрим… как ты себя будешь вести.

— Больше не дали? — спросила Вера, и Сурову почудилось, что жена с облегчением вздохнула.

— Я же сказал.

— Может, еще скажешь, что уже ужинал? — спросила Вера с иронией. — Мы как раз собирались за стол.

— Что ты! Оголодал как волк.

Вера будто повеселела:

— Тогда прошу всех к столу.

Суров открыл шампанское, разлил в бокалы.

— И мне, — потребовал Мишка.

Ему налили самую малость.

— За здоровье хозяйки. — Первый тост произнес Валерий.

Константин Петрович воспротивился:

— Сначала за гостя, за тебя, Юрочка! С приездом!

— Благодарю, Константин Петрович.

Валерий вспыхнул, оставил фужер, слегка пригубив. Вера выпила до дна, с незнакомой Сурову лихостью.

Ужинали в той самой комнате, где висел портрет деда. Беседовали о всяких пустяках. Вера расспрашивала о Холодах, интересовалась заставой, спросила, не привез ли он оставшиеся этюды, сказав, что хочет продолжить работу над полотном о границе, которое начала на заставе, а узнав, что не привез, тут же забыла о них.

Потом они мило шутили. Валерий рассказал какой-то смешной анекдот с кораблекрушением и людоедами. Все дружно и громко смеялись, но то неприятное, что возникло между ними вначале, продолжало стоять незримой преградой, и ни один из сидящих за чайным столом не знал, как преодолеть его или вовсе разрушить.

Суров делал вид, будто наслаждается домашним вишневым вареньем, усердно черпал его из блюдца и смаковал, не ощущая вкуса и запаха.

Вера комкала салфетку и с какой-то чужой, отсутствующей и незнакомой улыбкой на ярких губах украдкой смотрела на Сурова, словно выискивая на его лице что-то такое, чего раньше не знала.

Константин Петрович напомнил, что внуку пришло время ложиться, но Мишка заартачился, сказал, что пока папа не ляжет, он тоже не отправится спать.

— Можно, папочка?

— Поздно, Мишук. Я еще хочу погулять.

— Возьми с собой, ну, папа!

— Не упрямься, сын.

— Ну, папулечка!..

Он говорил «папа», «папочка», и у Сурова от этих часто повторяемых слов вздрагивало сердце и губы твердели. Чтобы не огорчать мальчика, пообещал назавтра прогулку к морю.

— И маму возьмем?

— Без мамы нельзя тебе. Обязательно с нею.

Помимо воли ответ прозвучал довольно двусмысленно, но мальчик отправился спать, а с ним вместе ушел Константин Петрович.

— Ты в самом деле хочешь гулять? — Вера сделала шаг к нему.

— Да, пройдусь, голова побаливает.

Оба они понимали, что насчет головы он соврал, но ни Суров, ни Вера не стали выяснять правду и отношения.

Суров лишь взглянул на Валерия и, ничего не сказав, вышел из дома.

Шел и думал, что не обманулся в предчувствиях: Вера — отрезанный ломоть, и это, сдавалось ему, стало ясным сейчас со всей очевидностью. Что ж, нет худа без добра, скрытое стало явным, теперь хотя бы не станешь теряться в догадках. Он и мысли не допускал, что в нем говорит обыкновенная ревность, протестует мужская гордость и даже себе он не хочет в этом признаться.

На Пролетарском бульваре было пустынно. Пахло морем и степью. Ветер дул со степи и приносил запах скошенного поля, горьковато-сладкий, как запах миндаля. Прогромыхал трамвай, и вновь воцарилась тишина. Суров подумал, что ему трудно будет провести месяц на юге и, вероятно, он не добудет до конца. Тишина и шумящие под ветром деревья напомнили о заставе и почему-то о сыне. Хорошо бы хоть завтра взять с собой Мишку и укатить назад.