Черная изба

Катю затошнило. Старуха продолжала ее мазать и нахваливать, и это было и противно, и противоестественно приятно, как слишком сладкое и жирное пирожное. Дома она к такому не привыкла. Мама ее внешность не хвалила, разве что отмечала мимоходом: «Косматая, как ведьма, расчешись, не позорься» или «Опять прыщи на морде полезли, кончай конфеты лопать». Бабушка вздыхала и говорила, что не в красоте счастье, главное – учиться хорошо. Катя хотела услышать от других, что она красивая, но не так же! Наталья Степановна хвалила ее, как хвалят капусту или мясо на прилавке, пока покупатель выбирает кусок для супа посочнее.

– Уж и повезло нам с Катенькой, здоровенькой да крепенькой, красавицей да умницей! Вот мы тебя умоем, вот мы тебя расчешем, в травушках искупаем, маслицем напитаем – станешь ты гладкая да пушистая, сладкая да душистая, нежная, распаренная, медовая! Завернем тебя в меха пышные, повезем по снежку глубокому, возведем по высокой лесенке, уложим на простынку шелкову…

Зарина разложила по изголовью лежанки Катины волосы и поливала их теплым травяным настоем из ковшика, одновременно расчесывая. Время от времени она незаметно цепляла расческой то одну прядь, то другую, и это раздражало Катю, выдергивало из блаженного забытья в унизительную реальность.

– Мы тебя привечали, потчевали-угощали, сытенько кормили, сладенько поили, – все тянула нараспев бабка, – теперь и ты нас порадуй, послужи, поди от нас во тьму, приведи нам солнышко, принеси дождика, подари тепло-вёдро, чтобы земля к нам была добра, чтобы все росло-колосилось…

От мази, которую она втирала, кожа начинала гореть, но не больно, а так, будто светилась изнутри. Катя чувствовала, что сходит с ума от хаоса ощущений, в которые погрузилось ее тело. Чужие руки повсюду, мягкие прикосновения губки, гладкая и жирная текстура мази, запахи, голоса…

– Станут твои косточки крепкими веточками, тело белое – щедрой землей, грудки крепкие – наливными яблочками, глазки ясные – спелыми ягодками, сладость девичья – душистым медком…

Зарина намотала прядь ее волос на палец и потянула так сильно, что Катя чуть не вскрикнула от боли. Господи, какая жесть! Она же и правда поплыла под эти людоедские потешки! Не слушать, нет, нет, бороться, не засыпать… Какие стихи она еще знает? Какие еще бывают стихи? Ну же! «Белеет парус одинокий…» Нет, не то, не то! Жуткий речитатив Натальи Степановны одолевал, давил, утягивал на глубину, откуда уже не будет возврата. Может быть, это и есть Катина судьба? Не зря ведь Крыса сказала: жизнь вообще не для нее. И Андрей что-то такое говорил: безвольная, прогибаешься подо всех… Здесь она нужна, она принесет хоть какую-то пользу – станет веточками, яблочками, ягодками. А так – ни таланта, ни ума, ни воли…

…Не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя.

Как будто огонек зажегся в зыбкой темноте – Катя и не заметила, что уже давно закрыла глаза. Ее мысль отчаянно потянулась за этим огоньком.

…Вера моя да довлеет вместо всех…

Одна строчка тянула за собой другую, следующую, еще одну… Неритмичный, сложный рисунок перекрывал старухины завывания, нелепые странные слова заставляли вслушиваться и вдумываться. Катя даже не думала, что мамино бормотание перед иконами так крепко засело у нее в голове.

Да не убо похитит мя сатана и похвалится…

С контролем над мыслями возвращался контроль над телом. Катя снова почувствовала, что у нее есть ноги и руки, ощутила спиной влажную простыню. Она поняла, что теперь сможет открыть глаза, но вместо этого продолжала твердить уже легко приходящие на ум строчки.

…Или хощу, спаси мя, или не хощу…

Рука дернулась, и Зарина – Катя узнала ее по мягкому прикосновению пухлой ладошки – придержала ее на лежанке. Незачем бабке знать, что Катя еще не превратилась в безвольно колышущуюся водоросль.

…Во вся дни живота моего, ныне и присно, и во веки веков.

– Ну вот. – Склянка звякнула о полку, страшная колыбельная смолкла, и Катя помимо воли глубоко вздохнула освобожденной грудью. – Готова наша девочка, готова ягодка. Давайте теперь ее поднимать, пора уже, пора, стемнело почти.

Маруся присела, закинула Катины руки себе на плечи и с хэканьем взвалила ее на себя. Зарина подбежала сзади и придержала Катину голову – вовремя, потому что та не успела сообразить расслабить шею. К счастью, Маруся ничего не заметила. Вдвоем они, пыхтя, протащили обмякшую девушку через дверной проем.

Солнце уже опустилось за лес, и в комнате с диванами стоял полумрак. В печке, за прозрачной дверцей, плясало пламя, бросая отсветы на бревенчатые стены. Здесь было куда прохладнее, чем в моечной, но Катя ощущала это только носом, на вдохе: разогретое тело стало совсем нечувствительным к холоду. Женщины дотащили ее до глубокого кресла, повернутого спинкой к печи. На кресле была расстелена огромная темно-бурая шкура мехом наружу, края которой свисали с подлокотников и сиденья до самого пола.